Шрифт:
Александр Бушков
Умирал дракон
Гаранин вел машину с небрежной лихостью профессионала. Он давно свернул с тракта и ехал по дороге, не мощенной отроду. Да и впредь ей предстояло оставаться такой же - никакого значения она не имела, вела к маленькой неперспективной деревне, и единственным ее достоинством было то, что она сокращала путь до Крутоярска на добрых шестьдесят километров. Гаранин узнал о ней года три назад от знакомого водителя самосвала и давно успел освоить.
Справа покачивался перед стеклом черно-красный рыцарь в доспехах купленный в Бельгии амулет. К приборной доске была прикреплена латунная полоска с красиво выгравированными
Показалась деревня - десятка три домов, наполовину нежилых; смеркалось, горели редкие окна, слева промелькнула лежащая у забора корова, справа трактор, поставленный к воротам (пришлось взять влево и объехать его). На лавочке за трактором прижались друг к другу двое, белела девичья блузка, и Гаранин по многолетней привычке анализировать сразу угадал парня наверняка после армии, вернулся, изволите ли видеть, к родным пенатам, а здесь держит и белая блузка, и, скорее всего, плохо осознаваемая самим боязнь попробовать свои силы в широком и шумном внешнем мире.
Шевельнулось что-то вроде тихого презрения: он не любил таких людей. Он сам был из деревни, но не стыдился этого, как иные, наоборот. И не подчеркивал всячески, как опять-таки любят иные, но не забывал никогда. Маленькая деревня, институт, стройка, другая, и в тридцать - главный инженер строительства, известного не только в крае, - его что ни неделя поминала программа "Время", с ним прочно дружили газеты. Главный инженер, правда, без пяти минут, но встреча, ради которой он мчался в Крутоярск, расставляла все точки и в самом скором времени влекла за собой соответствующий приказ...
Деревня кончилась, Гаранин прибавил скорость. Фары он не включал сумерки еще не сгустились. Мысли упрямо возвращались к разговору с Ветой.
Вообще-то она была Ивета, но Ивой, как окрестили ее почти все знакомые, Гаранин ее никогда не называл. Ива для него стойко ассоциировалась с прилагательным "плакучая", а Вета, несмотря на все присущие женщинам недостатки, проистекавшие, как считал Гаранин, из самой их женской природы, сентиментально-слезливой не была. Не тот склад характера. Не мужской, но и не тургеневских героинь.
– Я не хочу, чтобы ты ездил, - сказала Вета.
Гаранин был искренне удивлен:
– Ты же должна понимать, что это значит для меня...
– Понимаю, - сказала Вета.
– Маршальский жезл.
– Вполне заслуженный.
– Никто не спорит - заслужил. Только маршальский жезл обычно принимают, а не выхватывают из рук.
– Ах во-от ты о чем.
– Гаранин подумал, что плохо все же, когда твоя женщина работает на одном с тобой предприятии.
– Ну конечно, глупо было бы думать, что тебя минуют эти шепотки по углам. Выскочка против седовласого мэтра, петушок против патриарха. Так?
–
– Ну да, а более умные расцвечивают коллизию морально-этическими побрякушками... И это знаю, как же. Веточка, - Гаранин привычно обнял ее за плечи, - ну ты же у меня умница, ты же не станешь разыгрывать сюжет очередного убогого телефильма - героя, дескать, усиленно не понимает любимая женщина. Все ты понимаешь, и меня ты понимаешь, так что оставим штампы голубому экрану, а для нас пусть остается лишь один штамп - тот, что скоро хлопнут в наши с тобой паспорта.
Это был уже не туманный намек, какие он себе в последний год позволял, а самый настоящий открытый текст. Он знал, что Вета будет только рада, но выражение ее лица он бы не расценил как радость оттого, что все наконец решено, и это было что-то новое - Вета давно была для него открытой книгой.
– Давай все же закончим о твоем маршальском жезле, - сказала Вета.
– Ты его из рук выхватываешь.
– Выхватываю, - согласился Гаранин.
– Можно и так это называть. Но это будут эмоции. А нам требуется рассудок. Ермоленко - в прошлом. Что бы ни висело у него на груди и сколько бы ни осталось за спиной, он весь - в прошлом. Ему следует уступить дорогу таким, как я, а в данном случае лично мне. Будь ты непосвященным человеком, могла бы приписать мне раздутое самомнение, но мы с тобой люди одной специальности, и ты не станешь отрицать, что я всего лишь трезво оцениваю свои возможности.
– Не стану.
– Вот видишь, - сказал Гаранин.
– До пенсии ему остается два года, и все, в том числе он сам, знают, что он не задержится ни на день дольше, ибо выработал свой ресурс. Правда, его могут вежливо попросить уйти и послезавтра...
– Это - если ты завтра встретишься в Крутоярске с министром.
– Встречусь, - сказал Гаранин.
– Прудников мне обещал твердо представить министру, никуда не денется, и словечко нужное замолвит, я ему нужен, думаю, больше, чем он мне...
– А если ты не поедешь, все, что Прудников успел сказать министру, так и останется разговором.
– Ага, и мне придется ждать два года, чтобы законным порядком унаследовать трон. Два года. Веточка, семьсот тридцать дней... Не каждую неделю к нам приезжают министры.
– Ты ведь можешь и не ехать.
– Да что ты такое говоришь? Не могу я ждать, потому что эти два года Ермоленко будет работать хорошо, но по-старому. К чему мне - и стройке, главное - это, если я могу лучше? Заниматься филантропией, чтобы патриарх тихо-мирно допел лебединую песнь? Да что в этом хорошего? Сам Ермоленко все понимает.
– Однако не уходит. Значит, ему очень важно допеть.
– А строительству важнее, чтобы я принял трон, пусть в результате отречения монарха.
– И тебя не коробит, что твой благодетель Прудников сводит таким образом старые счеты с Ермоленко?
– Ну и что?
– сказал Гаранин.
– Что он его - под расстрел подведет? В тюрьму посадит? Всего лишь крайне меленько нагадит - подумаешь, отправил на пенсию на два года раньше законного срока... Если эта мелкотравчатая пакость Прудникова по большому счету идет исключительно на пользу строительству - к чему нам заниматься чистоплюйством? Мы же технари, Веточка, и наша работа оценивается не по количеству совершенных благородных поступков, а по числу значков на картах. По тому, насколько быстро появляются новые значки и что за ними стоит. Правильно?