Умирал дракон
Шрифт:
– Ситуацию нужно рассматривать начиная с незапамятных времен, - сказал Гаранину Второй.
– Давным-давно перед созданием, которое ты видишь, встал выбор - либо стать, отрезая возможность возврата в прежнее состояние, человеком - умным, талантливым и дерзким, способным многое сделать, многого достичь, либо сделаться ужасом неба. Как ты догадываешься, выбрано было второе...
– И не жалею, - сказал Первый.
– Стать человеком означало влиться в стадо, даже и выделяясь в нем талантом и таланом. Стадо, которое все равно ничего не создает, так что выбиваться в его вожди было
– Он мельком глянул на увешанную оружием стену.
– Лучше бы тебе туда не смотреть, - сказал Второй.
– Потому что это тебе напомнит - мы не растворяемся в пустоте, мы живем в памяти. О них складывали песни, а о тебе? Припомнить эпитеты? Наблудил столько, что даже в твое существование не верили... Ты же им всегда завидовал сверху. Ты и церковь на том озере развалил исключительно потому, что тебе такой не построить. Ты вспомни, как рассыпал золото перед той девчонкой из Славска, а она тебя и видеть не хотела, своего с войны ждала. Конечно, украсть ее, спалить терем - на это тебя хватило... И так всегда - ты им мстил за все, на что сам оказался неспособен. Значит, волновало что-то? Тоже мне супермен, дурная сила - от слабости...
О Гаранине они прочно забыли - сыпались имена, ссылки на события бог знает какой глубокой давности, Гаранин с трудом проводил аналоги, а часто и понять не мог, о чем шла речь, - История утаила эти города и имена, свершения и неудачи. Ему пришло в голову, что хотя на него не обращают ровным счетом никакого внимания, от него все же ждут подтверждения тех или иных истин - глупо было бы думать, что им понадобился просто слушатель. Приключение оборачивалось новой стороной, сложной и непонятной.
– Нетленные ценности, человечество добреет...
– раскатился жестяным хохотом Первый.
– Добреет оно, как же... Ты посмотри вот на этого гуманоида.
– Он кивнул на Гаранина.
– Решил я сделать тебе приятное, велел приволочь незаурядный экземпляр твоего преодолевшего прошлые заблуждения примата. Он же сожрал, по сути, своего старика - с самыми благими намерениями, разумеется, - а теперь святого из себя корчит... Они же ничуть не изменились, балда! Да пойми ты хоть перед смертью! Костлявая подступает, а ты дитятком глупым в лучший мир отходишь!
– А уж сюда вы не суйтесь, - сказал Гаранин.
– Вам этого не понять.
– Ну-ну, - развернулся в его сторону Первый.
– Излагай, приматик, не слопаем...
– Вам этого не понять, и не беритесь об этом судить, - сказал Гаранин.
– Во-первых, вы, строго говоря, не принадлежите ни к человеческому роду, ни к этому времени. Во-вторых, вы всю жизнь разрушали. Я строю. И наши дела и побудительные мотивы вам абсолютно чужды.
– Вот мотивы мне как раз и не чужды, - сказал Первый.
– Отбросив все словесные кружева, отвечай внятно и кратко - сожрал начальника?
– Если рассматривать...
– Кратко отвечай, говорю!
– Сожрал, - сказал Гаранин.
– Называй это так. Жонглировать словами можно как угодно. В действительности...
Он говорил, повторяя то, что не так давно думал сам, то, что пытался втолковать
– Люблю послушать умственного человека...
– сказал Первый.
– От души благодарю, старина. Утвердил во мнении, что вы в отличие от моих туповатых предков достигли больших успехов в искусстве элегантно сглатывать своего ближнего. Помирать приятнее...
– Зеркало, - бросил Второй, не оборачиваясь к ним.
– А что, и зеркало, изволь.
– Первый неприкрыто торжествовал.
– Эй, челядь, зеркало!
Шустро прибежавший леший дернул тяжелую портьеру, и открылось огромное овальное зеркало в золотом кружеве массивной рамы. Первый и Второй вперились в него, перебрасываясь короткими репликами:
– Откуда пойдем?
– Давай скоком по узлам...
– Ага, в институте он...
– Шире, шире, глубже.
– Да нет, это же таран, это же я в земном варианте, неужели не понял, совесть ты моя буйная?
Гаранин смотрел туда же, но ничего не мог различить - в зеркале плавали непонятные туманы, бесформенные сполохи клубились и таяли, и советы Второго становились все короче и реже, а Первый похохатывал торжествующе. Гаранин понимал, что речь идет о нем, что в зеркале проплывает его жизнь, и дорого бы дал, чтобы туманы превратились для него в ясные образы, впервые ему захотелось просмотреть, как киноленту, свою прошлую жизнь и подумать над ней.
– Ну-ка постой, - сказал Второй.
– Да ерунда все это.
– Все равно.
– Изволь, я не мухлюю, - сказал Первый.
– Ну как?
– И только-то?
– А все же?
– настаивал Второй.
– Что - все же? Я тоже когда-то золото рассыпал.
– То-то и оно, что золото, которое, кстати, добывал все теми же неприглядными способами...
– Но ведь ничего у него больше, кроме?
– А какие его годы? И что может стать первой каплей? Ты тоже не сразу убрался за облака...
– Ты хватаешься за соломинки.
– Может быть, - сказал Второй и повернулся к Гаранину. Туман растаял, зеркало стало прозрачно-мертвым.
– Так что там у тебя было с цветами?
История была двухгодичной давности. Вета вспомнила как-то историю Пиросмани и Маргариты, ту самую, что впоследствии была превращена в средненький шлягер, а потом еще раз вспомнила и еще, будто невзначай, намекала, что ей хотелось бы увидеть нечто подобное однажды утром несмотря даже на вторичность ситуации. Гаранин, пребывая в лирическом - то есть благодушном - настроении, как-то задумался: а почему бы и нет? Но не решился. Дело было не в деньгах, останавливала боязнь выставить себя на всеобщее посмешище - он считал, что выходки в стиле трубадуров и миннезингеров безнадежно устарели применительно к стройке века. Примерно так и объяснил Вете, упирая на рационализм и логику. Она вроде бы вняла и больше о Пиросмани не вспоминала, даже репродукцию убрала со стены.