Умирая в себе. Книга черепов
Шрифт:
Знаю, я натворил много глупостей. Я безжалостно давил на тебя. Я отказывался принимать тебя такой, какая ты есть, пытался превратить во что-то уродливое, похожее на меня самого. Теоретически у меня были самые благие устремления, так мне тогда казалось, но, конечно, я ошибался. Я был не прав и понял это, увы, слишком поздно. Ты воспринимала меня эдаким силачом, тираном, диктатором – это я-то, склонный к самоуничижению отвратительный слизняк! И все потому, что я пытался переделать тебя. А в результате – надоел. Конечно, ты была тогда совсем молоденькой. Ты была – простишь ли мне такие слова? – поверхностной, неоформившейся, сопротивлялась мне. Но теперь мы оба взрослые, мы можем сделать еще одну попытку.
Я с трудом представляю себе, как сложилась бы моя жизнь, будь я обычным человеком, не умеющим читать чужие мысли. Как раз сейчас я на распутье, подбираю определения самому себе, ищу надежную опору. Я серьезно подумываю о принятии католичества. (О боже, я ли это? Впервые слышу о такой идее. Вонь фимиама, бормотанье патеров, этого я хочу?) А может быть, обратиться к епископальной церкви? Еще не знаю. Я стремлюсь к возвращению в ряды человечества. А еще я хочу любить. Хочу быть частью чего-то. Я уже начал осторожно налаживать отношения с моей сестрой Джудит, хотя всю жизнь мы воевали друг с другом. Мы недавно с ней встретились, и это подбодрило меня. Но мне нужно больше: мне нужна женщина, которую я бы любил, и не только в плане секса. Настоящая любовь посещала меня лишь дважды в жизни: с тобой и, лет через пять, с девушкой по имени Тони, она была очень похожа на тебя. И оба раза этот несчастный мой дар все разрушил: в первый раз потому, что я не мог вой- ти в чужую душу, во второй – потому, что вошел слишком глубоко. Но если непрошеная сила моя ушла, если она умерла, тогда, возможно, есть шанс наладить обыкновенные человеческие отношения. Потому что я буду обыкновенным, я хочу быть обыкновенным.
Я мечтаю о тебе. Тебе сейчас 35, по крайней мере мне так кажется. 35 лет – почти старость, хотя мне самому уже 41. (Но 41 – другое дело.) Однако я представляю тебя двадцатидвухлетней. Ты даже выглядишь еще моложе: светлая, открытая, наивная. Конечно, это воображаемый образ, только внешняя сторона, ибо я не отваживался на свой обычный психический фокус, так что выстроил образ Китти, которая, вероятно, на самом деле не Китти. Так или иначе, тебе – 35. Я вижу тебя более молодой. Была ли ты замужем? Наверное, да. Счастлива ли? У тебя куча детей? Замужем ли ты до сих пор? Какая у тебя теперь фамилия, где ты живешь и как тебя найти? Если ты замужем, сумеем ли мы встречаться? Не думаю, что ты идеально верная жена – ты не оскорблена? – надеюсь, что в твоей жизни найдется местечко для меня в качестве друга, в качестве поклонника. Видишься ли ты с Томом Найквистом? И долго ли вы были вместе после нашего разрыва? Обиделась ли ты на меня за то, что я рассказал о нем в том письме? Если твое замужество распалось или если ты никогда не была замужем, согласишься ли ты жить со мной? Не обязательно как жена, можно как подруга. Согласишься ли помочь мне пройти через последние фазы моего несчастья? Мне так нужна помощь, помощь и любовь. Я знаю, это убогий способ делать предложение. Помоги мне, Китти, утешь меня, останься со мной! Я мог бы покорить тебя силой, а не слабостью. Но я так слаб сейчас! В моей голове растет молчание, оно ширится, ширится, заливает весь череп, заполняет его гулкой пустотой. Я страдаю, я болен медлительной утратой реальности. Вижу только очертания, не существо, а теперь даже и очертания неразличимы. О боже! Китти, ты нужна мне. Китти, как я найду тебя? Китти, я почти не знаю тебя. Китти! Китти! Китти!»
Тванг! Звучный аккорд. Твинг! Лопнула струна. Твонг! Расстроена лира. Тванг! Твинг! Твонг!
Дорогие дети Божьи! Моя проповедь будет сегодня краткой. Я хочу только, чтобы вы подумали и вникли в несколько строчек, которые я намерен содрать у святого Тома Элиота, мудрого пастыря сих трудных времен. Возлюбленные, я адресую вас к «Четырем квартетам», к парадоксальной строчке: «В моем начале мой конец», которая далее, через несколько страниц, повторяется в усиленном варианте: «То, что мы зовем началом, часто является концом, а закончить и значит начать». Дорогие дети мои, некоторые из вас завершают этап своей жизни именно сейчас, то есть то, что было определяющим, ныне отходит в тень. Так что же это, конец или начало? Может ли конец одного быть началом другого? Я думаю, может, возлюбленные мои. Если мы закрываем одну дверь, это не мешает нам открыть другую. Конечно, требуется смелость, чтобы вой- ти в эту новую дверь, поскольку мы не знаем, что именно находится за ней, но тот, кто верит в Бога нашего, который умер за нас, кто полностью доверяет Ему, пришедшему для спасения человека, тот войдет без страха. Все жизни – паломничество к Нему. Мы можем умирать маленькими смертями каждый день, но мы и возрождаемся от смерти к смерти до той поры, пока, наконец, не уйдем во тьму, в пустое межзвездное пространство, где Он ожидает нас, и зачем же бояться, если Он там? А пока не наступил тот час, давайте проживем нашу жизнь, не поддаваясь искушению горевать о самих себе! Помните всегда, что мир полон чудес, что всегда найдутся новые дороги и у каждой из них есть конец, но на самом деле это не конец, а только остановка на долгом пути. Так зачем же стенать? Зачем поддаваться печали, если вся наша жизнь – ежедневное вычитание? Но если мы теряем это, разве мы также теряем и то? Если уходит красота, уходит ли любовь? Если чувства слабеют, разве не можем мы вернуться к прежним чувствам и найти утешение в них? Большая часть наших горестей проистекает из непонимания.
Радуйтесь, возлюбленные, в этот день Господа нашего, и не попадитесь в силок, где вы сами себя запутаете, не разрешайте себе погрузиться в грех уныния и не ищите ложного различия между концом и началом, но идите вперед в вечном поиске к новым радостям, новым встречам, новым мирам и не оставляйте в вашей душе места страху, но всегда склоняйтесь к миру Христа и ожидайте, что Он придет. Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.
Вот и пришло, как ему и положено, темное равноденствие. Бледная луна блестит, как выбеленный временем череп. Падают на землю скукоженные листья. Огни гаснут. Усталые голуби опускаются вниз. Тьма разрастается. Все постепенно гибнет. Пурпурная кровь с трудом пробивается в суживающиеся сосуды; сердце замерзает, душа съеживается; даже ногам нельзя доверять. Пропадают слова. Наши пастыри признаются, что они заблудились. Это очевидно. Вещи уходят. Краски выцветают. Серое время, оно будет еще темнее. Обитатели моего дома, тусклые мысли в тусклый сезон.
Глава 18
После ухода Тони из моей комнаты на 114-й улице я ждал два дня, ничего не предпринимая. Я полагал, что она успокоится и вернется или раскается и позвонит от кого-нибудь из знакомых, сожалея, что поддалась панике, и я доставлю ее домой на машине. Кроме того, за те два дня я вообще не мог и пальцем пошевелить, ибо все еще страдал от последствий своего невольного странствия. Чувство было такое, будто кто-то схватил меня за голову и тащит к себе, растягивая шею, как резиновую ленту, а потом отпускает с громким «чвак», взбалтывая мне мозги. Так что я провел два дня в постели, главным образом дремал, читал и время от времени вскакивал как безумный на каждый телефонный звонок.
Но она не вернулась и не позвонила. Во вторник, на третий день после «странствия», я начал разыскивать Тони. Первым делом обратился к Тедди, ее боссу, весьма приятному, образованному человеку, очень вежливому, очень веселому. Нет, он ее не видел. Это очень срочно? Он может дать номер ее домашнего телефона. «Но я звоню из дома, – сказал я. – Ее здесь нет, я не знаю, куда она ушла. Мое имя – Дэвид Селиг». «О!» – вздохнул он сочувственно. Я попросил, чтобы она позвонила мне, если появится в конторе.
Затем я начал опрашивать ее подруг: Алису, Дорис, Элен, Пам, Грэйс. В большинстве своем они, как я знал, не любили меня. И чтобы понять это, не требовалось телепатии. Они считали, что Тони губит себя, связавшись с человеком без карьеры, без перспектив, без денег, без цели, без таланта и даже без политических взглядов. Все пятеро сказали мне, что ничего не слышали о Тони. Голоса Дорис, Элен и Пам звучали искренне; две другие девицы, как мне показалось, лгали. Я поехал на такси к Алисе, в Виллидж, заглянул в ее мозг. Целых девять историй, которые мне были вовсе ни к чему, но о Тони ни намека. Шпионить было противно, и я не стал зондировать Грэйс. Вместо этого позвонил писателю, чью книгу Тони редактировала, узнать, видел ли он ее. «Нет, не появляется уже третью неделю», – ответил он ледяным тоном. След потерялся.
Я промучился всю среду, гадая, как же быть? Под конец сорвался на мелодраму и позвонил в полицию. Продиктовал скучающему дежурному сержанту приметы Тони: высокая, стройная, длинные темные волосы, карие глаза. Не находили ли неопознанных тел в Центральном парке? Или в мусорных стоках подземки? Или в подвалах домов по Амстердам-авеню? Нет. Нет. Нет. «Если что-нибудь обнаружим, мы тебе сообщим, парень, – сказал сержант, – но, по-моему, ты зря тревожишься». Полиция, что с них возьмешь? Взволнованный, безутешный, я поплелся в «Грейт Шанхай» пообедать, но аппетита не было, и хорошая пища пропала зря. (В Европе дети голодают, Дэви. Ешь! Ешь как следует!) Затем, сидя над останками креветок с жареным рисом, окончательно выбитый из колеи своей утратой, я занялся дешевкой в той манере, какую всегда презирал: тщательно рассмотрев посетительниц ресторана, я выбрал среди них одну, неразговорчивую, разочарованную, сексуально доступную, с потребностью в поднятии духа. Разумеется, затащить в постель ту, кто хочет туда лечь, совсем не трудно, отчасти даже скучно. Мне попалась довольно приятная на вид женщина лет двадцати пяти, замужняя и бездетная. Муж ее, преподаватель Колумбийского университета, очевидно, больше интересовался своей диссертацией, чем женой. Он просиживал вечер за вечером в читательном зале Батлеровской библиотеки, что-то там выискивая, домой заявлялся поздно, изнуренный, раздраженный и почти ни на что не способный. Я привел ее в свою комнату – а куда же еще? – но довести дело до конца не сумел; она решила, что в том ее вина, и два томительных часа подряд плакалась мне в жилетку. Потом я не выдержал, приложил все свое старание – и кончил почти сразу. Да, не лучший миг в моей жизни. Когда же я вернулся, проводив ее домой – угол 110-й улицы и Риверсайд-Драйв, – зазвонил телефон. Пам! «Я узнала, где Тони, – сказала она, и внезапно мне стало жутко стыдно за свою, если можно так выразиться, измену. – Она у Боба Ларкина на 83-й улице».
Ревность. Отчаяние. Унижение. Агония.
– Какой такой Боб?
– Ларкин. Декоратор, дизайнер. Она вечно рассказывает о нем.
– Не мне.
– Это один из старых друзей Тони. Они были очень близки. Думаю, она гуляла с ним в школе. – Долгая пауза. Пам сочувственно хихикнула. – Можешь не волноваться, Дэвид! Ларкин – голубой. Для Тони он отец-исповедник. Она всегда бежит к нему, когда ей тяжко.
– Понимаю.
– Вы разошлись с ней?
Конец ознакомительного фрагмента.