Умрем, как жили
Шрифт:
Ему, Глебке, что — сиди на скамейке запасных, а с меня, Токина, три шкуры начальник депо спустит, коль «Локомотив» сегодня петуха даст. И так на завкоме каждым освобождением от работы попрекает».
Токин представил себе, чем закончится сегодняшний воскресный день, если они у себя, на железнодорожном стадионе, завалятся этим торгашам из «Знамени». И от одной мысли о справедливом и несправедливом, что обрушится на его голову, он окончательно пришел в себя, натянул трусы, поскольку всегда, зимой и летом, спал голым, и выскочил в сад.
Матери не было — она уехала в деревню к брату помогать окучивать картошку. Обещала вернуться в понедельник к вечеру, оставив сыну прибранный дом и чугун с едой, еще превшей в полумраке русской печи.
«Или больным сказаться, и пускай без меня мутузятся?! С больного взятки гладки! Да ведь не поверят. Скажут, Токин — и больной! Быть того не может», — Юрий представил себе подобные пересуды и принялся яростно делать гимнастику, словно кто-то мог вот-вот отобрать у него эту единственную возможность прийти в норму.
Надев спортивный костюм, Юрий побежал своей обычной дорогой вдоль длинного некрашеного забора завода Карла Либкнехта, потом в гору, через овраг, в сторону электростанции, а потом вдоль берега Гужа, назад, к заводу, и вдоль забора — домой. Но сегодняшнее утро выглядело особенным: ни одной души не попалось навстречу, как будто город вымер или затих в предчувствии чего-то значительного. После пробежки ополоснулся из ржавой бочки, стоявшей под яблоней, и хорошенько растерся жестким полотенцем.
«Великая вещь — зарядка! — в охотку потягиваясь, рассуждал он. — А водичкой окатишься, и словно заново народился. Конечно, в игре вчерашняя гулянка скажется. Да семь бед — один ответ».
Юрий прошел на кухню и принялся готовить любимую, в пять яиц, яичницу, предварительно мелко накрошив и хорошенько прожарив пол-ломтя, с кровинкой, украинского сала.
В саду забрехал Салют. Юрий не успел обернуться, как на пороге, с грохотом распахнув дверь, вырос Глеб.
— Юрка, война! — Глеб не выкрикнул, скорее выдохнул, повиснув на низкой дверной притолоке всем телом.
— Жрать будешь? — даже не услышав сказанного Глебом, спросил Юрий. — А то пять яиц на двоих — почти что ничего!
И, лишь всмотревшись в побледневшее скуластое лицо Глеба, услышал, как тот громко повторил, теперь почти прокричал:
— Война ведь, Юрка, настоящая, с немцем!
Глеб прошел в кухню и тяжело опустился на табурет. Юрий повернулся к плите — густой чад от подгоравшего сала столбом тянул к потолку. Сдвинув яичницу с огня, Юрий нырнул в горницу к большому ящику, составлявшему семейную гордость. Это была редкая штука в Старом Гуже — радиоприемник, подаренный ему как капитану команды, выигравшей первенство Российской Федерации среди заводских команд. Ящик, прошлой осенью занявший свое место в просторной горнице, стал любимым развлечением матери. Она регулярно слушала все передачи, даже специальные медленные диктовки центрального радио для местных радиопунктов.
Ящик нагревался не спеша, и Юрий тупо смотрел на разгоравшийся зеленый глазок, и ожидая, и боясь услышать подтверждение Глебовым словам.
Зеленый глазок вспыхнул полным огнем, и тотчас раздался голос диктора:
«…Без объявления войны германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие, причем убито и ранено более двухсот человек».
Юрий и Глебка переглянулись. В расширенных зрачках Глебки светился неприкрытый ужас — настолько чудовищной показалась цифра жертв. А голос продолжал:
«Это неслыханное нападение на нашу страну является беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия этого договора… Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на германских фашистских правителей…»
Юрий стоял, обхватив приемник обеими руками, будто опасался, что тот может умолкнуть, убежать, раствориться или выкинуть еще черт знает какой номер и он не услышит главного: что же делать, что же делать дальше?!
Он очнулся, когда из динамика голос, бравший за душу, тихо, но твердо произнес:
«Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».
Юрий стоял на трамвайной остановке, небрежно держа свой знаменитый желтый чемоданчик, — аккуратно сложенная форма лежала под крышкой, на которой был наклеен вырезанный из «Огонька» портрет Валерия Чкалова. Любимый, портрет любимого летчика. Улыбающийся Чкалов в толстом сером свитере с высоким, крупно вязанным воротником.
На остановке собралось человек шесть. И все молчали, словно на похоронах. Юрий, подняв голову, увидел мелкую черную сыпь на горизонте, там, где кончалась ослепительно белая туча, и словно отдельно, не связанно с видимым, услышал частую сыпучую дробь далеких барабанных палочек. Самолеты сосчитать было невозможно, ибо шли они стороной, так к городу и не приблизились, то ли боялись зениток, то ли задача у них была иная, и Старый Гуж им был совершенно не нужен.
В обычно шумном трамвае было также тихо, будто Юрий и вошедшие с ним пассажиры принесли с собой гнетущую тишину оттуда, с улицы, с высокого деревянного настила остановки. Только впереди, возле кабины вожатого, двое мужчин переговаривались вполголоса, и, к удивлению своему, Юрий услышал, что беседа у них совсем мирная — о совместном вечернем походе к кому-то на крестины.
«Неужели не знают, что война? А может, выяснится, что паника зряшная?! Так, забрела какая-то свора, их перебили наши пограничники, и баста. — Юрий вздохнул. — А коли всерьез, война, может, и играть смысла сегодня нет? Какой там, к дьяволу, футбол…»
Юрий обычно соскальзывал с трамвая на ходу, на самом повороте, и через калитку служебного входа сразу же попадал к раздевалке — веселенькому красно-синему дому о двенадцати окнах по фасаду. От дома к деревянной трибуне вела дорожка. Собственно говоря, дорожку как таковую Юрий редко видел — из раздевалки к полю команда шла сплошным людским коридором, в котором стены — все до одного знакомые, благожелательные лица. Сегодня дорожка сиротливо краснела кирпичом, словно раздетая поздней осенью рябина, и от этой обнаженности сердце Юрия захолонуло, как в минуту несправедливого, обидного проигрыша по его вине.