Умрем, как жили
Шрифт:
Я надолго запомнил его слова:
— Молодой человек, нет нужды повторять ошибки, которые уже были однажды сделаны и за которые товарищи понесли вполне заслуженное и достойное наказание. Не может быть там дыма, где не было огня…
Я тогда еще что-то возразил скаламбурив:
— Как раз огня-то в то время было больше, чем достаточно…
Но он пропустил мою реплику мимо ушей и продолжал:
— Вы обижаете всю область, считая, что нам не хочется иметь у себя молодых героев-земляков, на примере которых мы могли бы воспитывать нынешнюю молодежь… — Он говорил медленно, словно роняя крупицы золота в морскую бездну.
Тогда сгоряча я наговорил ему немало обидных, несправедливых, как многое, сказанное в запальчивости, слов. Он выслушал их с удивительным спокойствием и вновь повторил свое:
— Считаем нецелесообразным начинать делать то, что однажды уже отняло столько времени и показало ложность слухов, на которых вы базируете свои благие порывы. А что касается меня, по вашему мнению, человека консервативного, то я, и никто иной, будучи инструктором обкома партии, получил в свое время нагоняй, и еще какой, за поддержку «правдоисканий» товарища Сизова…
— Но ведь Сизов еще не вся организация. Он человек себе на уме…
— Да уж меньше Золотой Звезды Героя Советского Союза и брать не хотел на первых порах. Потом, правда, соглашался и на прибавку к пенсии…
Мы разошлись с Ромадиным, весьма недовольные друг другом. Пришлось идти к секретарю по пропаганде. Человек внимательный и рассудительный, секретарь сказал, что было бы очень хорошо доказать наличие организации, но по тому, насколько он знаком с материалами, не видит возможности это сделать, пока не найдется уважаемого свидетеля, рассказавшего правду… А мертвых не вернешь… Оставшиеся — слишком заинтересованные лица. Да и ведут себя некоторые так, что дискредитируют прекрасную идею народной борьбы…
— А что касается Ромадина, — секретарь обкома посмотрел на меня изучающе, словно убеждаясь, что смогу оценить искренность его слов, — то заместителя заведующего отделом понять можно. Он много сил положил на это подполье, пытаясь помочь распутать дело. Ему в свое время крепко попало за инициативу. И кроме того, Сизов задергал. По судам его затаскал. Завалил критическими письмами все инстанции. Ромадин устал оправдываться, а обком — отвечать в инстанции. Тем более что все усилия оказались напрасными. Помогите, мы вам будем только благодарны…
— Что вы скажете, товарищ Сергеев? — Я не сразу расслышал вопрос редактора, а когда встал, почувствовал, что большинство членов редколлегии не на моей стороне. Юрий Владимирович сидел, откинувшись на спинку кресла, с видом римского триумфатора.
— Письмо подписано человеком, которому совершенно наплевать на то, будет ли поставлен памятник старогужским ребятам…
Мне не дали закончить.
Наш секретарь партийной организации, заведующий отделом публицистики, бросил:
— Выбирали бы, Сергеев, выражения, когда говорите о работниках обкома партии…
Я завелся, сорвался и наговорил столько глупостей, что, когда выходил с планерки, даже мои самые близкие приятели только качали головами, а редактор проводил меня недобрым взглядом.
Рукопись я забрал. И первый экземпляр, который чистеньким вернулся от главного редактора, и второй — весь исчерканный цветными карандашами в далеком Старом Гуже и переданный мне горячо любимым ответственным секретарем.
Я был зол на весь мир. Мне казалось, что кругом только несправедливость. Еще бы, я геройски воюю за правду. Не ради себя — ради других, чья светлая память должна быть свята для современников. И ничего, кроме неприятностей, не выпадает на мою долю.
На глазах будто дьявольские очки — все вокруг видится в черном цвете. Я клял на чем стоит свет и свою жизнь, и свою профессию. Был бы инженером, отработал от сих до сих, сделал что положено — и гуляй. А в профессии журналиста нет этого времени, которое называют свободным. Нельзя выдернуть вилку из розетки и отключиться — где бы ты ни был, что бы ни делал, а процесс осмысления ли, сочинения ли будущего материала идет бесконечно. То, что завтра ляжет на бумагу, ты собираешь сегодня, вылавливаешь из повседневности, ищешь в событиях, которые, кажется, не имеют никакого отношения к тому, над чем работаешь.
Журналистика — это не профессия, это образ жизни. И не каждому он под силу. Конечно, иногда в терзаниях своих я упирался — нелегко признаваться даже себе в ошибках, убеждал себя, что не все так плохо, что я слишком многое взвалил на себя. Взять Вадьку — отмолотил свои двести строк в номер, и царствуй, лежа на боку. Что ему Старый Гуж, что ему картина расстрела на Коломенском кладбище. Он не видит, как я, на поле то Токина, то Кармина, то Глебку Филина, ему не чудится в броске вместо нынешнего вратаря сборной страны Сашка Толмачев!
Копаясь в своем прошлом, я многие мелкие неурядицы так густо мазал дегтем, что мой жизненный след мне казался темным, будто свежая борозда под плугом на осенней пахоте. Но, как только я доходил в своих терзаниях до Старого Гужа, сомнения мои притуплялись, беды начинали казаться все мельче и мельче, а обиды ничтожнее. Наверно, именно в те дни родилась и со временем окрепла у меня привычка сверять свои дела с делами старогужских ребят. Ну что такое завернутый редактором материал, даже если ты написал его кровью сердца, по сравнению с неизбежностью смотреть в черные зрачки автоматов за мгновение до того, как тебя не станет?! Что такое семейные ссоры — милые бранятся, только тешатся — по сравнению с тем, что обрывается жизнь так рано, когда столько трав еще не истоптано, столько зорь не встречено?!
Так Старогужье стало моей совестью…
ЯНВАРЬ. 1942 ГОД
После аварии на станции и двухчасового ареста, закончившегося предупреждением начальника полиции, что впредь с него, Морозова, спрос будет еще более строгий, Сергей Викторович стал бывать дома чаще. Видеться с ним Токину не особенно хотелось, и он под удобным предлогом участия в вечеринках не ночевал дома.
Катюша, жившая у Генриэтты в боковом, хотя и холодном, но отдельном флигеле, была действительной причиной многих отлучек Юрия из дому. Чувство симпатии, родившееся на первой вечеринке, переросло в нечто большее. Юрия захлестывало бесконечной нежностью к Катюшке. Когда целовал розовые мочки ее ушей и терся щекой о шелковистую щеку, он забывал, что застрял в оккупированном городе, что взвалил на себя ответственность за судьбы стольких людей, втянутых в организацию. Как Юрию казалось, он сделал уже немало для того, чтобы иметь право честно смотреть в лица товарищей, которые придут назад, сюда, в родной Старый Гуж, в красноармейской форме. Придут рано или поздно…