Умри со мной
Шрифт:
— Это Адам Залески, — назвала мужчину Донован. — Он рассказывал мне о человеке, который выбегал из церкви, где погибла Джемма. Он его видел совсем близко.
Залески опять легко улыбнулся Донован и, откинувшись на стуле, подтолкнул повыше очки на носу. Молодой, стройный, темные волосы очень коротко подстрижены и влажно блестят — на улице по-прежнему льет. В скромном сером костюме и простом синем галстуке, в полицию он явно зашел по пути на работу.
Тарталья бросил мотоциклетный шлем и перчатки в угол и начал возиться с молнией на промокшей куртке. Такое
Да, день как-то не заладился с самого начала. Почему-то он вдруг проспал, а когда проснулся, его мутило, и голова казалась тяжелой, точно свинцом налита. Частично виновата, конечно, жирная еда, которой они с Донован угостились накануне вечером, а частично — полбутылки «Бароло», которые он опрокинул в одиночку после ухода Сэм, стараясь изгнать из мыслей Фиону. Тарталья переборол себя и выполз на улицу. Ему сделалось еще гаже: вовсю поливает дождь, дорога блестит, как трек со скользким покрытием, и поток машин гуще обычного.
Тарталья и сам терпеть не мог опаздывать, и терпеть не мог, когда опаздывали другие. Любые опоздания непростительны. Сейчас, подойдя к столу и оглянувшись на часы у дверей, он увидел: дело обстоит еще хуже, чем ему представлялось. Сорок пять минут! Да это не опоздание, а катастрофа! Тяжко вздохнув, Тарталья покачал головой. Он злился на себя, усаживаясь рядом с Донован напротив Залески. Никак не мог сосредоточиться, взять себя в руки; ему отчаянно хотелось крепкого черного кофе, большую чашку. А еще — выкурить бы пару-тройку сигарет да пожевать чего-нибудь.
Однако придется подождать, пока они не закончат с Залески. Ладно, будем надеяться, беседа не затянется.
Тарталья вынул из кармана блокнот и ручку, скорее ради проформы: он видел, что Донован уже старательно записывает показания.
— Не возражаете, — встал Залески, — если я сниму пиджак? Тут у вас как в Сахаре. — Голос у него оказался невыразительный, слегка хрипловатый, как будто простуженный. Акцента — никакого.
Аккуратно повесив пиджак на спинку стула, Залески уселся и положил руки на стол, готовый приступить к делу. Оказывается, пиджак скрывал хорошо развитую мускулатуру свидетеля: безупречной белизны рубашка туго натягивалась на груди и предплечьях.
Залески, возможно, и умирал от жары, но Тарталья все еще мерз. Потирая руки, чтобы поскорее восстановить кровообращение, Тарталья навалился на стол.
— Пожалуйста, повторите мне коротенько то, что рассказывали сержанту Донован.
— Пожалуйста. Это нетрудно. — Залески пожал плечами и одарил Тарталью обаятельной улыбкой. — Я шел по Кенилуорт-авеню. Когда проходил мимо церкви Святого Себастьяна, как раз и выскочил этот тип. Быстро так скатился по церковному крыльцу и выбежал в ворота. Даже не смотрел,
— Вы сказали — чуть. Так все-таки коснулся он вас или нет?
— Коснулся? — озадаченно взглянул на Тарталью Залески.
— Если этот человек окажется тем, кого мы разыскиваем, и у него случился физический контакт с вами, нам потребуется одежда, в которой вы тогда были. Для экспертизы.
— А, понятно, понятно, — покивал Залески. — Нет, не коснулся. Только уставился на меня довольно злобно, хотя виноват-то был не я. Посмотрел, отвернулся и помчался себе дальше. Я услышал, как где-то ниже по дороге затарахтел мотор машины, потом машина отъехала. Больше я никого поблизости не видел, ну и решил — это его машина.
Рассказывал Залески спокойно, размеренно, словно взвешивая каждое слово: видимо, он осознавал значение мельчайших деталей. На суде он будет хорошим свидетелем. Если дело дойдет до суда.
— Машину вы видели?
— Только ее исчезающие хвостовые огни. Ведь уже совсем стемнело.
— Вы сказали, вам показалось, это — машина, а не фургон, — сказала Донован.
— Правильно. Мотор тарахтел не как у фургона, понимаете?
— Но того человека вы рассмотрели хорошо? — подсказала Донован.
— Я бы сказал, да, — кивнул Залески. — Он промчался очень близко, а над входом в церковь горит фонарь. Парень этот белый, чисто выбрит и приблизительно моего возраста, лет тридцати пяти-тридцати шести.
Тарталья внимательно вгляделся в Залески. Обычно он точно определяет возраст человека. Залески он бы больше тридцати не дал.
— А рост?
Свидетель примолк, задумчиво потирая подбородок.
— Не знаю даже… У меня — пять футов десять дюймов. А он, я бы сказал, чуть повыше. Но точно не уверен. Понимаете, все так стремительно произошло…
— Цвет волос какой?
— Каштановый. Волосы у него каштановые. Густые и довольно длинные.
— Светлого или темного оттенка?
— Светлее моих, это точно. Но свет от фонаря падал оранжевый, при таком освещении верно определить цвет волос почти невозможно.
Тарталья кивнул. Миссис Брук утверждала, что мужчина темноволосый, но она видела его издалека и при угасающем свете дня. Следовательно, будем считать, цвет волос у преступника между темным и каштановым.
— Лицо его, по вашим словам, вы видели ясно. Цвет глаз разглядели?
Залески опять поразмышлял, крутя ниточку от пуговки на манжете:
— Я бы сказал, светлые.
— Светлые? — переспросила Донован, сверяясь со своими записями и что-то приписывая внизу.
— Мне так кажется. Ведь если б были темные, то выделялись бы на лице даже при свете фонаря. А вот теперь, когда вы спросили, я начал сомневаться.
— Конечно. Вы же видели его только мельком, — согласился Тарталья, ругая себя, что слишком уж наседает на свидетеля. Случается, что свидетели, изо всех сил стараясь быть полезными, «вспоминают» даже то, чего на самом деле и не видели. Залески так рвется угодить, что вести с ним разговор следует с оглядкой.