Умри, старушка!
Шрифт:
— Ад, но ко мне и русские так же пристают.
— Да, русские. Я же говорю — я интернационалист. Мы, блин, лепечем какой-то бред о равенстве наций и позволяем себя ебать в жопу. Да ни один черножопый русских иначе, как свиньями, не называет. Быдло! Русские — это быдло. Но это же не значит, что я должен быть таким же тупорылым.
— То есть ты говоришь, что ты нацист, потому что думаешь?
— Да! Да! Умный человек, если он не трус и не слепой, не может не понимать, что пока мы будем со всем этим цветным отребьем манерничать, их в Город набежит — весь Кавказ, а заодно — и вся Африка. И тогда они хрен вспомнят о равенстве наций. И будет здесь Нъю-чуркестан, — сердце у меня билось, наверно, пятьсот ударов в секунду, я понимал,
— Говоришь, пристают… Больше не будут! — на несколько секунд я забыл, о чем мы говорили: сознание затянула кровавая пленка, сердце перешло на тысячу ударов в секунду. Мне хотелось убивать. Убивать всех этих ублюдков. Я ясно увидел их здоровые рожи, тупые самоуверенные глаза. И смуглые, с уродливыми орлиными клювами, и красномордые, голубоглазые. Какой же мразью надо быть, чтобы… Я посмотрел на нее и тут же пришел в себя — ее глаза стали тревожно-беспокойными, она смотрела на меня. Опять это ощущение — что она может видеть меня насквозь. Кажется, ее взволновала эта злоба во мне, наверно, она боится, что я не смогу завалить здорового быка. Сейчас я ей продемонстрирую.
— Не надо.
— ???????? — я уверен, что просто ослышался.
— Не надо. Зачем ты такой злой? — где-то я уже слышал этот вопрос, совсем недавно. Почему меня об этом спрашивают, хм… Я же не злой.
— Я не злой. То есть, понимаешь, меня очень редко кто-то задевает по-настоящему. Правда, когда это происходит, я, мне кажется, немножко схожу с ума. Мне хочется его убить.
— Я улыбнулся, пытаясь перевести последние слова в шутку (че ж я ляпнул-то!}, но поздно. Тревога в ее глазах разрослась еще сильнее, она крепко сжала мою руку. Я смотрю на ее чистое лицо, и злоба затихает, затихает. Я опять улыбнулся.
— Не надо. Я же знаю, что ты на самом деле добрый. Почему тебе нравится быть злым?
Мне хочется ей объяснить, но я не знаю, не могу подобрать слова, и я замолкаю. Как можно рассказать, что я долго не мог ударить человека, а ведь в драке обычно не роляет твое телосложение, знание карате и все такое — важно только, кто ударит первым. А я вот не мог ударить первым, у меня как будто отмораживались руки-ноги. А бить вторым — всегда было слишком поздно. Когда-то я много думал об этом и пришел к выводу, что виновато бабушкино воспитание. Первые годы жизни я прожил у нее, и первая информация, заложенная в мое сознание, была про ежиков и медвежат. Я был мирным и, кажется, даже плаксивым. Плакать я быстро отучился, а бить первым… Дети (в МОЕМ детстве) часто дрались по-настоящему, жестоко {учились, глядя на старших), и много раз я утирал кровь из носа, забившись куда-нибудь в уголок. Кусал губы, чтоб не плакать, и клялся себе, что в следующий раз так вдарю, и еще, еще, еще, чтобы он так и не успел опомниться, пока я его не свалю. «Он» часто менялся, а я все равно не мог. Рука не поднималась. В самом прямом смысле слова.
Наш шаг замедлился, я шел, ничего не замечая (она вела меня за руку?), весь погрузившийся в эти мысли, вспоминал то, что не помнил много лет.
— А потом, представляешь, хлоп, папа смотрит мой дневник, я в третьем классе был, а там замечание: «Бил ногой товарища под низ живота!» — отсмеявшись, я глубоко вздохнул, и вдруг… заметил, что все свои мысли я озвучивал. Это происходило абсолютно бессознательно, просто классический словесный понос. Я посмотрел на нее, чувствуя себя идиотом, отчетливо представляя, что со стороны я выгляжу по-кретински. Но она не смотрела на меня, ее глаза были обращены к земле, лицо задумчиво. С тех пор, как я с ней познакомился, в этой истории стало слишком часто звучать слово «вдруг». Вот опять: вдруг я почувствовал, что я знаю все ее мысли, они как будто передавались мне от сердца к сердцу… нет, не так. Как будто через наши сжатые пальцы. И что, неужели она также чувствует меня? Вспыхнуло и погасла раздражение — я не любитель откровенничать и изливать
А те ее мысли, которые я услышал (почувствовал? Увидел — в глазах?)… Она меня жалела. За что меня жалеть? Я расстроился. Не надо меня жалеть! С какого болта? Черт, да зачем мне вообще об этом думать? Думать вредно, пытаться понять женщину — дохлый номер.
Но я знал, что мне очень хочется… нет, мне просто НАДО ее понять. Очень надо. А еще я видел, что она очень старается понять меня.
…Я понял (прочувствовал) причину ее тревоги, Ей стало тревожно ТОЛЬКО от того, что злоба появилась в моей душе, что, пусть на несколько секунд, она вытеснила все. И ей больно оттого, что причиной этой злобы стала она. Так ей кажется. А еще… еще она действительно верит, что я добрый.
ГЛАВА 33
Мы отстояли очередь и зашли в музей. В залах было полно народу, но меня это не злило. Может, публика здесь была такая — интеллигенты, хм:). А еще она держала двумя руками — мою, и мне не хотелось, чтобы она опять заволновалась, пусть ей будет спокойно со мной. Но для этого и мне надо сдерживать себя, надо быть осторожнее, чтобы… Я улыбнулся такому повороту мыслей. Да, интересная задачка — контролировать себя. Нет, други, не подумайте, что я дикий гопник, я имею прекрасное представление о хороших манерах. Но все равно, смешно — я задумался, кого мне еще не поздно из себя изобразить, ведь столько уже наговорил. Она как будто вытягивает из меня откровенность. И сразу мысль — почему я ей поверил? Не знаю… Просто сразу решил, что она — не простая чикса, глупое, трепливое создание. Хм… ничего я не решал, просто (когда же это произошло? — почти сразу, да!) понял это, такая вот появилась данность, одномоментно.
Меня стало двое. Мы сходили в музей (на античных барельефах я увидел знакомый орнамент: «Вот, смотри! Видишь, свастика — это же… это же вообще, самое древнее, что только есть!»), потом заложили круг и прошли по Арбату, потом…
…потом снова оказались в моем доме.
ГЛАВА без номера
Утром мы вместе разъехались к своим кормушкам, вечером снова встретились, только она уже была с маленьким рюкзаком за спиной. Мы обнялись и так, не расцепляясь, поехали в парк рядом с моим домом. А когда стемнело, мы снова легли в одну постель. И мы по-прежнему не отпускали друг друга ни на секунду. И так, не расцепляясь, мы стали жить вместе.
Мои дни стали совершенно ненормальными, стали похожими на каких-то закрученных уродцев. Так: с утра, с момента выхода из дома, и до конца РАБоты (она начинала работать раньше, и выходил я обычно в одни щи) день тянулся пыточно медленно. Но при этом: выйдя из офиса, уже не мог вспомнить, что делал и говорил на протяжении дня, каждая минута которого тянулась так долго, что время, казалось, можно было потрогать.
Я не стал меньше пить (может, почти не стал) и вообще, если бы кто-то сказал мне, что я изменился, то я не поверил. Все оставалось прежним — бессмысленными маршрутами мы бродили по городу, который становился все более и более осенним, иногда начинал идти дождь, и мы прятались от него в тихих кабачках, каждый раз предпочитая почему-то подвальные заведения.
Потом ловили такси и ехали домой. Дома пили чай или глинтвейн или опять пиво, читали, сидя под одним пледом. Стопки книг вокруг кровати она расставила по полкам, посуду — мыла. На этом внешние изменения заканчивались. А, да! Еще я стал прибавлять в весе. Приступы тоски или бешенства больше не приходили. И каждую ночь мы любили друг друга, и каждый раз я боялся засыпать: казалось, что это скоро закончится, и было страшно потерять даже секунду.
ЧАСТЬ 2