Умышленная задержка

Однажды в середине двадцатого века я сидела на старом лондонском кладбище в районе Кенсингтона — тогда еще могилы не успели сровнять с землей, и тут молодой полисмен сошел с дорожки и направился по газону прямо ко мне. Он застенчиво улыбался, словно собирался пригласить меня на партию в теннис. Его всего лишь интересовало, чем это я тут занимаюсь, но приставать с вопросами он явно не хотел. Я сказала, что пишу стихотворение, и предложила ему бутерброд. Он отказался: только что пообедал. Мы немного поболтали, затем он попрощался, сказал, что могилы, верно, очень старые, он желает мне удачи и так приятно было хоть с кем-то перемолвиться словом.

Этим днем завершался целый период в моей жизни, но тогда я про то еще не знала. Занимаясь стихотворением, я просидела на каменном надгробии викторианских времен, пока не зашло солнце. Жила я близко, в комнате с газовым камином и газовой же конфоркой; чтобы включить газ, требовалось

сунуть в щель старую монетку [1] , пенс или шиллинг, — что хотелось или имелось. Бодрость и жизнерадостность не оставляли меня. Я искала работу, и это по здравом размышлении должно было меня угнетать, но почему-то совсем не угнетало. Не действовало мне на нервы и свинство моего домовладельца, недомерка по имени мистер Алекзандер. Я с неохотой возвращалась к себе, зная, что он может меня подстеречь. За комнату я платила исправно, но он приставал, чтобы я сменила ее на другую в его же доме — побольше и подороже: он-то видел, что единственная моя комнатенка захламлена книгами и бумагами, сумками и коробками, запасами провизии и тем, что оставляли после себя бесконечные гости, забредавшие на чай или являвшиеся на ночь глядя.

Пока что я успешно отражала его претензии, сводившиеся к тому, что я фактически живу на две комнаты, а плачу за одну. Однако свинство домохозяина вызывало у меня острый интерес. Рослая миссис Алекзандер неизменно держалась в тени, когда речь заходила о найме квартир, дабы ее, чего доброго, не приняли за домовладелицу. Волосы у нее всегда отливали черным глянцем — только что от парикмахера, ногти сияли красным лаком. При встречах в парадном она вежливо раскланивалась — как простая жилица, хотя и повыше классом. Вежливо улыбаясь в ответ, я должным образом впитывала ее каждой клеточкой мозга. Против Алекзандеров я ровным счетом ничего не имела, разве что они хотели навязать мне более дорогую квартиру. Выставь он меня на улицу, я бы и тогда не держала на них особого зла, в основном это бы вызвало у меня острый интерес. Я чувствовала, что в известном смысле мистер Алекзандер воплощает совершенное свинство, отборнейшее и непревзойденное. И хотя мне не хотелось встречаться с ним по пути в свою комнату, я прекрасно понимала, что, доведись нам столкнуться, я и из этого кое-что извлеку: я знала, что во мне сидит некий Daemon [2] и ему доставляет радость видеть людей такими, каковы они на самом деле, больше того — в их самом скрытом существе и сути.

В то время у меня было много дивных знакомых, исполненных добра и зла. Я тратила последние пенсы, но была крепка духом, тем более что совсем недавно бежала из «Общества автобиографов» (некоммерческая организация), где меня считали помешанной, если не злоумышленницей. Я расскажу вам об «Обществе автобиографов».

За десять месяцев до того дня, когда я сидела среди ветхих могил на кенсингтонском кладбище, писала стихотворение и болтала с застенчивым полисменом, пришло письмо, начинавшееся: «Дорогая Флёр!»

«Дорогая Флёр!» Имя мне выпало при рождении по воле случая, как оно всегда получается, когда неизвестно, что выйдет из нас в будущем. Не то чтобы я уродилась дурнушкой, но только я и «Флёр» [3] не подходим друг другу, и все же имя свое носить приходится, как всем безнадежным Надеждам, робким Викториям, бесславным Владиславам и неверующим Анжеликам, с которыми нас сводит долгая жизнь с ее переменчивостью и контактами; как-то я встретила одного Ланселота, и, смею уверить, у него не было ничего общего с рыцарем.

Впрочем, все это так, к слову. «Дорогая Флёр! — начиналось письмо. — Я, похоже, нашла тебе место…» И так далее, очень скучно. Писала знакомая, желавшая мне добра, я уже не помню, как она выглядела. Почему я не выбросила все эти письма? Почему? Они хранятся в аккуратных тоненьких папках, перевязанные красной тесьмой, разобранные по годам — 1949, 1950, 1951 и т. д., и т. д. Меня учили на секретаршу; возможно, я инстинктом чувствовала, что письма надлежит подшивать, и уж наверняка понимала, что в один прекрасный день они будут представлять интерес. То есть сами по себе они не очень-то интересны. К примеру, где-то в это время, накануне 1950-го, пришло напоминание из книжной лавки — просили заплатить по счету, в противном же

случае грозили «предпринять дальнейшие шаги». Я тогда была в долгах у книгопродавцев, причем некоторые проявляли ко мне снисходительность, а другие нет. В тот раз я, помнится, нашла письмо о «дальнейших шагах» вполне забавным и решила его сберечь. Может быть, я написала в ответ, что дальнейшие их шаги, неотвратимо ко мне приближающиеся, повергают меня в трепет, а может, только подумала написать. В конце концов я, видимо, заплатила, потому что сохранилась расписка на 5 фунтов 8 шиллингов 9 пенсов. К книгам я всегда вожделела: почти все мои счета были за книги. У меня завелось какое-то очень редкое издание — и я отнесла его в другую лавку, чтобы погасить долг. Библиофилка из меня была никакая, в книге меня интересовало только содержание, а редкая она или нет — это было не важно. Я постоянно брала книги в публичной библиотеке, но часто, подгоняемая жаждой приобретательства, заглядывала и в книжные магазины, где, увидев, скажем, «Собрание стихотворений» Артура Клафа или полного Чосера, заводила с продавцом разговоры, которые завершались очередным счетом.

«Дорогая Флёр! Я, похоже, нашла тебе место!»

Я написала в Нортумберленд по указанному адресу, нахваливая себя как потенциальную секретаршу. Неделю спустя я села в автобус и поехала в отель «Беркли» на собеседование с моим новым работодателем. Было шесть часов вечера. Я боялась опоздать из-за часа пик и поэтому приехала раньше времени. Но он уже ждал меня, и, когда я спросила о нем у портье, он поднялся из ближнего кресла и подошел ко мне.

Он был выше среднего роста, тонкий, седой, с худым лицом и высокими скулами, на которых играл румянец, хотя лицо было бледное. Фигура у него казалась чуть-чуть перекошенной — правое плечо вроде бы выдавалось вперед, словно он изготовился к рукопожатию. Всем своим видом он давал почувствовать, что вы имеете дело с личностью незаурядной. Он представился: сэр Квентин Оливер.

Мы сидели за столиком, потягивая сухой херес. Он спросил:

— Флёр Тэлбот… вы наполовину француженка?

— Нет. Просто матери нравилось это имя.

— Ага, любопытно… Ну что ж, позвольте-ка я введу вас в курс дела.

Он предложил мне жалованье урожая 1936 года, а на дворе стоял 1949-й, новые времена. Но я заставила его немного повысить первоначальную цифру и согласилась — работа обещала открыть совершенно новые для меня сферы жизни.

— Флёр Тэлбот… — цедил он за столиком в «Беркли». — Вы не в родстве с Тэлботами из «Тэлбот-Грейндж»? С достопочтенным Мартином Тэлботом, вы понимаете, о ком идет речь?

— Нет, — сказала я.

— С ними, стало быть, не в родстве. Впрочем, есть еще Тэлботы из рафинадного концерна «Финдли». Это сахарные короли. С ней мы большие друзья. Очаровательное создание. Для него, на мой взгляд, слишком хорошая партия.

Лондонская квартира сэра Квентина находилась на Халлам-стрит, неподалеку от центра. Туда я и ходила работать с десяти утра до половины шестого вечера, минуя по дороге здание Би-Би-Си, где всегда мечтала получить место, но так и не получила.

В дом на Халлам-стрит меня каждое утро впускала экономка, миссис Тимс. В первый день сэр Квентин представил ее как «Берил, миссис Тимс», каковую она с великосветским акцентом тут же исправила на «миссис Берил Тимс», и мне пришлось торчать в прихожей, не сняв пальто, пока они препирались из-за этих тонкостей. Он вежливо указал на то, что поскольку до развода она именовалась миссис Томас Тимс, то в настоящее время, если уж соблюдать точность, она является Берил, миссис Тимс, а форму «миссис Берил Тимс» уж ни в коем случае нельзя считать принятой. На что миссис Тимс заявила, что готова предъявить соцстраховскую карточку, карточки на продукты и удостоверение личности в доказательство того, что она — миссис Берил Тимс. Сэр Квентин высказал мнение, что ведомственные чиновники, выписавшие ей означенные документы, не были достаточно информированы. Позже, добавил он, он покажет ей по справочнику, чт'o следует понимать под правильными формами обращения. Затем он обратился ко мне:

— Вам, надеюсь, сварливость не свойственна. Сварливая женщина что дождь на дырявую крышу — так гласит Святое писание, вот только не помню, у Екклезиаста или в Книге притчей Соломоновых. Вы, надеюсь, не очень разговорчивы?

— Я совсем не разговорчива, — ответила я, что было правдой, хотя слушать я очень любила: во мне вызревал мой роман, мой первенец. Я сняла пальто и небрежно бросила утонченной миссис Тимс; та схватила его в охапку и удалилась, демонстративно припечатывая паркет каблуками. Удаляясь, она презрительно поглядывала на пальто, вещь дешевую, из тех, что тогда выпускались под маркой «Предмет первой необходимости». В то время вся нация носила «предметы первой необходимости» — их можно было отличить по ярлыку с двумя пересекающимися полумесяцами. Многие из состоятельных, кто мог позволить себе отовариваться в дорогих модных лавках, предпочитали, однако, покупать «предметы первой необходимости», неизменно пуская при этом в ход, как я успела заметить, стандартный оборот — «вполне приемлемо». На такие оборотики у меня всегда острый слух.