Уна дышит эвкалиптами

Юна Летц

Габи просыпалась с полнейшей нежностью к девочке внутри, ей нравилось наблюдать за ее поведением, она играла с ней, давая ей право ходить босиком по траве и разбрасывать волосы по ветру.

Бог стал показываться все чаще. Все, что жило в скрытых мирах, все эти арки деревьев, поляны звезд, разноголосые гладиолусы, все эти абдоминальные маковки, все эти бенвенути и большой бульдог – все это было как подпорка для сердца, которое падает, но если есть на что, то оно не может разбиться. Сотворить батут, соломочку, плацдарм, грот, куда можно плюхаться, приземляться, вутюживаться – и при этом не погибать, а продолжать этот разговор с разными существами.

Парчовый харп, арфа настоящего, соединять по цветам, получая новые рисунки (живой фотошоп). Спасибо, мир, ты такой смешной, – говорила девочка и росла, росла,

росла внутрь, несмотря на то что это было страшно непопулярным и даже немножечко стыдным занятием в этих местах.

– –

Мама была пиротехником, а папа Фениксом. Если в детстве отношение к отцу было у нее было более чем ясным: пьющий человек, который притесняет семью, то со временем Габи присмотрелась и заметила, что у него есть что-то на плечах. Она увидела, что он тащил такой непосильный крест, что как только ноги передвигал. Родиться в семье глухонемых, воспитываться среди людей, говорящих то звуком, то рыком, проводить время с медведями из людей. Его то и дело тошнило криками, он изрыгал из себя различных существ, которые плодились от угнетений физических возможностей своего организма. Он зажигался от любой мелочи и не умел сам себя погасить. Раз за разом на глазах родных он сжигал комнату, потом квартиру, потом мосты, чем больше расходился огонь, тем легче ему становилось. Он был Фениксом, потом она поняла это.

Все чаще он уходил в гараж, где собирал и разбирал машину, медитируя над деталями целого, а также слушал пение соловьев, а еще иногда ловил их и смотрел им в глаза, как бы спрашивая: «Зачем это все? Зачем создан мир?»

Соловьи в руках не могли ответить, но на ветке – вполне. Правда, он не понимал, что именно они говорили, но чувствовал некое соединение с их плавными речами, но не мог внедрить это в жизнь, все еще не умел радоваться просто так. Как мне стать обычной птицей, не самосжигающейся? Как мне научиться жить? – таковы были его внутренние вопросы, которые приходили к нему какими-то шумами, он не мог распознать, что именно спрашивается и продолжать гнать себя изо дня в день, как обузу, и спотыкаясь о собственные страхи, и впихивая в себя булки.

– –

Когда сны переходили в розы, запоминавшие собой красоту мира, когда горы записывали на себя твердость характеров, а прибои были символом удачи, в те самые времена родилась Габи, Габриэль. Она была очень остроконечной, на голове у нее был колпак, и ноги заканчивались двумя тонкими мысками. Присмотревшись к своей натуре, она поняла, что, должно быть, она волшебница, и начала всячески использовать эти умения для привлечения финансовой выгоды. Но так, конечно, не работало. Поэтому она снова и снова садилась и слушала рассказ мамы про реки книг и истории, которые происходили за кулисами букинистического разлива.

Вот что это было такое в действии. Раз в несколько дней приходили вагоны. Когда это происходило, они бежали туда первыми – сотрудники картоноделательного отдела. Заходили в вагоны и заныривали всем телом в тонны книг, купались, как в бассейне. Нет, не так. Они ждали, пока книги выгрузят, потом деловито садились у этой кучи смыслов, садились и ждали, когда оно придет. Чудо. И вот он приходило. Оно шло по дороге, золотое и сильное, оно несло в узелке звезды, и куда высыпет – там начнется млечное торжество. И они ждали, ждали, то и дело открывая книги, а потом находили – денежку или какое-нибудь украшение, или письмо, или открытку. Но больше всего они хотели денег. Денег – чтобы жить как им нравится. Купить индукционную плиту. Поставить печку в гараж. Приодеться в пальто из чистой шерсти. Попробовать марципан или чизкейк. Купить себе целую тучу конфет, а детям на праздник заказать шарики. Шарики – синего, желтого, белого, изумрудного – всех цветов, а может, и с надписью. Жить. Дарить подарки, ездить за границу, купить машину – поменять старое корыто на новую машину, свежую и красивую. Отнести соседу долг и пирог в придачу. Отдать все кредиты в один день. Встать и выпить апельсинового фреша. Они ждали, когда чудо высыпет на них звезды и начнется торжество.

Они ждали и до сих пор ждут. Сидят в той же самой теплоте неслучаемого, готовят из акционных товаров еду, смотрят телешоу, ходят пешком по дороге жизни и что ни день очень сильно хотят денег, очень сильно. Но деньги приходят к ним в очень коротких штанишках, деньги приходят, садятся, они не выросли, это дети-деньги, они такие же, как двадцать пять лет назад, они приходят и говорят: у нас задержка развития, мы деньги, и мы должны расти, но вместо этого мы никуда не движемся, ходим в одних штанишках, пьем пустой чай, у нас нет игр и времяпрепровождения, мы просто застряли и все, – так деньги говорят. И мои родители смотрят на них, с жалостью и сочувствием: «деточки», и начинают кормить пирогом с яблоками, и мама вяжет для них рейтузы, чтобы ножки не мерзли, распуская книги из библиотеки, и деньги убегают далеко-далеко, в самую даль, в отель «Хилтон» в Западной Германии, они сидят там и говорят: мы никогда не пойдем в Россию, даже в составе экспедиции, даже как специальные гости, мы будем маленькими деньгами в отеле «Хилтон» и постепенно вырастем, наблюдая за местным образом жизни, но туда, в глубинку мы не пойдем.

– –

И тогда мы с деньгами сели, поговорили и решили, что они не будут носить рейтузы и не будут есть жирную пищу на ночь, особенно с майонезом, но придут к моим родителям и дадут им еще один шанс – вырастить их, воспитать как нормальное существо, дадут им шанс прожить свою жизнь вверх, а не вниз. Деньги кивнули, и мы побежали вместе, стуча башмаками о брусчатку разных стран мира, через леса объятий, через Африку с его гусями, через шоколадного Айболита и поля фламинго, ласково колосящиеся в Чаде жирафа. Мы побежали обратно к моим родителям, чтобы родить их, вписать их в эту новую обстановку мира.

И мои родители сели и позировали – для Бога, который все-тки был, чтобы он лепил их заново, чуть поменял конфигурацию глины и объяснил им законы пластичности.

Так они позировали перед верхним миром. И не прошло и трех месяцев, как они купили новый холодильник. Не в этом сила? Поживите с холодильником, которому двадцать лет.

А деньги уже подросток, они пришли на мое место и занимаются смешением небов и земляний, ломают стереотипы, а родители души в них не чают. И кормят, и поят, и верят в них, и дарят им лес и объятия, а раньше они казались им привидениями.

Агнец, или Растительная овца

…Все было хорошо, пока он не начинал чувствовать, что его выбрасывает в ту незнакомую степь, где нет ни одного близкого человека и ни одного явления, которое можно было бы принять за праздник, и нет способности двигаться. Когда он из светящегося дерева леукадендрон переходил неминуемым образом в растительную овцу, это был другой человек, и не человек вовсе, но такое образование. Он висел на своей растительной пуповине, соединенный с тем, что не мог изучить, потому что ел это. Собрав силы на то, чтобы поднять голову, он видел, что вокруг серое уныние, которое никак не перекрасить интерпретацией – это пустырь, страшный и совершенно непригодный для осмысления. И он чувствовал, как в нем вздувается вата, как он шерстится от возмущения, что его, такое благородное серебряное дерево, заставляют висеть в ограниченных условиях без должной причины. И он висел там, надутый как растительная овца, и иногда смотрел по сторонам, ожидая, что вот-вот его придут спасать, а потом наступала ночь, и он засыпал. А когда просыпался…

Он снова оказывался в том же доме и шел на работу на кухню, и включал zoom, и начинал общение с людьми в виде прямоугольников. И у него не было возможности встать, он сидел весь день на этом стуле, как приросший, и поднимал престиж компании.

– Тошно.

Главное, не сказать вслух.

– –

…Все начинается с растительных овец, потому что столько лет они не давали ему покоя. Эти мешки с завитушками являлись к нему в любое время суток, катились из своих овечьих миров прямо к нему в голову. Они томили его своим недовидом, сколько приятных разговоров было испорчено из-за этих овец. Он так мечтал о них написать, что это просачивалась во все его дела, что бы он ни делал, там непременно показывалась шерсть. Овцы заглядывали в названия его отчетов, они попадали к нему в стол в виде отдельных записей, пучки их шерсти были в переписке с друзьями и поздравительных открытках – как можно было это вынести? Но что было делать: ни один журнал не хотел статью о растительных овцах, никому это было не нужно. «Да уйдите вы уже из меня, наглые и вовсе не существующие мешки!» – так он кричал и бегал из угла в угол. «Хватит уже, надоели, шли бы в свое растительно-животное царство…. Отцепись, отцепись овца!»