Унесенная ветром
Шрифт:
Урядник, видимо, уже обо всем сговорился, потому что величественный чеченец направился к мертвым телам.
— Слышь, а что это девка с вами пришла? — спросил Фомка переводчика, чего-то будто смущаясь.
— Брат и еще брат айда кровник искать, — закивал головой толмач. — Убивать айда. Давно не видал. Самый старший брат урус убил. Айшат один, совсем один. Старший брат убил покупать надо. Урус идти. Кто идти? Айшат один, совсем один…
— Ее Айшат зовут? — спросил Фомка.
— Айшат один, совсем один, — опять закивал чеченец, как китайский болванчик. — Старший брат урус убил.
— Айшат… — повторил тихо казак, задумался, а потом стукнул урядника по плечу: — Слышь, Матвеич, давай отдадим девке ее брата даром, без выкупа.
— Чего это ты вдруг? — удивился урядник. — Пожалел татарскую сироту?
— Можа, и пожалел! Казак, он в Христа верует. Али нет?
— Как знаешь, Фома, — подозрительно посмотрел на него урядник, но от лишних вопросов воздержался. — Ты сегодня герой — двух чеченов застрелил за четыре дня. Можешь от доли своей отказаться. Дело твое, никто не неволит. Сам решай! — Урядник вдруг понизил голос: — И вот еще… Того чечена ружьишко, можа, мне отдашь? У тебя и так трофеев — стены в хате не хватит все вешать. Что? Сговорились?
— Сговорились, Матвеич, — сказал Фомка, но посмотрел на урядника недобро, с прищуром.
— Вот и славно! — обрадовался урядник, хлопнув в ладоши и отведя при этом глаза. — Что хочу спросить тебя, Фома: а братца-то этой девахи татарской не ты ли застрелил? Совестишься, что ли? Брось это дело!
Фомка вдруг побледнел, словно кто-то потревожил его свежую рану, ничего не сказав, резко повернулся и пошел к тому месту, где старики-чеченцы уже раскидали ветки и теперь стояли над трупами своих родственников. Девушка стояла чуть в сто роне. Она так же молчала, как и остальные. Концы платка двумя широкими полотнищами спадали вниз по платью, длинные рукава беспомощно болтались, почти касаясь травы. Только когда Фомка подошел поближе, он увидел, что в рукавах были прорези, и руки Айшат держала на груди.
Он увидел ее маленькую ручку, узкую ладонь с длинными пальцами. Вдруг ручка исчезла, Фомка поднял глаза, и опять его обжег взгляд черных, угольных глаз такой силы, словно кто-то толкнул его невидимой ладонью в лоб. Тут же она спрятала лицо в складках платка и опять склонила голову над мертвым.
У ее ног лежал чеченец в черной черкеске с разбитой, видимо, при падении о камни, головой. «Нет! Не тот! Не мой! — пронеслось в голове казака. — Не я сделал девку сиротиной! Не мой грех это, Айшат!»
Чеченка будто услышала свое имя. Встрепенулась по-птичьи, но лица не открыла.
Фомка набрался храбрости и спросил ее тихим голосом, полным сочувствия и сожаления, показывая на мертвеца:
— Брат?
Чеченка ничего не ответила. Она стояла как статуя, только ветер шевелил складки ее одежды.
— Ты, Айшат, не грусти. Дело такое, понимаешь сама. Война у нас. Немирный аул, абреки. Тяжело, конечно. Еще бы не тяжело! Но все перетерпится, устроится. Вот у Акимки ваши отца убили, когда ему и пяти лет не было. Такое дело… Я это, Айшат, договорился. Ты тело братца своего старшого так забирай, без выкупа. Понимаешь?
Глаза ее сверкали холодным, равномерным блеском, и он не прочитал в них понимания.
— Не понимаешь? Брат… Братец твой… Забирай так… Понимаешь?
Фомка видел, что она ни слова не поняла из его сбивчивой речи, кроме своего имени. Он беспомощно стал озираться по сторонам, словно ища поддержки, и увидел толмача, который как раз направлялся к ним.
— Эй, Ахмет, как там тебя! — позвал его Фомка. — Скажи Айшат, что брата своего она может забирать даром. Понимаешь? Выкуп — не надо! Монета — не надо! Так пусть берет… Переведи!
Толмач закивал и заговорил гортанно, будто выкашливая глухие звуки. Фомка слышал, как временами чеченец «дакал», показывая на труп брата Айшат.
Теперь Айшат, видимо, поняла все, что ей говорил урус. Фомка ждал благодарного взгляда, но она даже не посмотрела на него. Он постоял, подождал немного и растерянно зашагал к своим, вспоминая еще одно чеченское слово, которому когда-то учил его дед Епишка. Вспомнил! Зезаг! Зезаг, что означает «цветок».
— Зезаг — Айшат… Зезаг — Айшат, — повторял про себя Фомка Ивашков, наступая ногами на мелкие полевые цветы и не видя устремленного ему в спину пронзительного, черного взгляда.
Не слышал он и слов, брошенных ему вслед из-под складок платка:
— Гяур урус… Шайтан урус…
«Сушки» федералов улетели.
И земля больше не сотрясалась от взрывов. Пока. Пока не прилетели вертолеты. А улетят вертолеты, русские ударят артиллерией. Айшат уже научилась различать артналет из реактивных «градов» от огня самоходных стопятидесятимиллиметровых гаубиц. Айшат привыкла к войне.
«Сушки» федералов улетели.
У них теперь было еще полчаса, чтобы поделать необходимые домашние дела.
Надо было принести в подвал воды для питья, приготовить обед, проверить баранов и коз… Куры, те все разбежались и разлетелись — беги, собирай их перепуганных по всему селу… хотя и от села-то ничего не осталось…
Айшат засобиралась к колодцу.
— Ты куда, мама? — спросила она, заметив, что мать семенит к воротам.
— Мне нужно до школы добежать, вы с Сажи без меня лепешек напеките, а я до школы и назад, — на бегу ответила мать.
«Странная она, — подумала Айшат, — мир рушится, дом рушится, а она все про свою школу беспокоится»…
Мать была в их школе и завучем, и учительницей русского языка, и методистом краеведческого музея… Она гордилась, что в их коллекции были два автографа Льва Толстого. И подлинники дневников русского писателя Николая Иртеньева… Какая непатриотичная гордость! Толстой и Иртеньев воевали с их предками. С их прапрадедушками.
А мать теперь хранит их дневники.
Вон — побежала!
Отец ведь учил: нокча должен помнить семь колен своих предков, а чеченская женщина — все восемь! Вот и Айшат с маленькой сестрицей Сажи знали назубок, что дедушку, который построил их дом — звали Бислан, и что он похоронен на горе, возле старой башни. И там же похоронен прадедушка Ахмад. И там же его отец — прапрадедушка Султан. И там же, на горе, сидя лицом на восток, вкопан в их каменистую землю — отец прапрадедушки Султана