Унесенная ветром
Шрифт:
Родители тоже иногда баловали их, делали им игрушки. Но что это были за куклы? Солома, перетянутая жгутом. Старый платок, набитый тряпками. А казачий конь? Выструганная палка. Они, конечно, и этому были бы рады, играли бы за милую душу, если б не знали, какие игрушки Акимка делает. И ведь не надо его долго упрашивать, как своего родителя, который, может, остругает палку, а может и репьем обозвать или вытянет по спине этой самой палкой. Акимка же только притворяется, что ему недосуг, а сам ведь любит «всякую безделицу мастерить». Казачата это хорошо знали. А бывало, поворчит, поворчит, да и вынет из-за пазухи что-нибудь этакое, уже готовое, для них припасенное — журавля или зайца.
Ведь какие игрушки делал Акимка! Конь у него тоже был из палки, но с головой из старой прогоревшей прихватки. Зато с глазами и ушами, даже с гривой. Шашки были с рукоятью, с узорной нарезкой. Настоящая игрушечная Гурда! А каких он делал кукол! Тут с ним никто вообще не мог сравниться. Дед Епишка советовал ему делать их побольше да продавать за деньги, но Акимка только рукой махал. Сделает вот всем станичным пацанкам по кукле, пусть все радуются!
Что же это были за куклы такие особенные? Брал Акимка солому и старые тряпки. Связывал пучки соломы, только не так толсто, как обычно делают. Получались у него скелетики. Покрывал Акимка их глиной, лепил лица, ручки, ножки. Сушил потом, красил глаза, щеки угольком да соком свекольным. Потом платочки куклам повязывал, шапки нахлобучивал. Одевал их в платья, бурки. Коли казак — давал в руку маленькую шашечку…
Нет, не было в других станицах гребенских таких игрушек. По всей линии проедешь — все тряпки, да солома, да палки голые. Потому новомытнинская детвора Акимке прохода не давала.
На следующее утро после той стычки с абреками сел Акимка на старую колоду в глубине двора. Взял соломы, глины, тряпочек разных. Стал что-то мастерить, причем так старательно, как никогда раньше. Мнет глину пальцами, вдруг задумается, припомнит что-то, опять глину мнет. Потом к коню своему пошел. Отстриг от гривы пучок волоса. Опять сел, мастерит, никого не замечает.
Айшат прошла по двору в избушку, где молоко хранится. Назад идет с кринкой, а глазом косит. Непонятно ей, чем это казак занялся? Глина, солома, палочки, тряпочки вокруг него лежат. Разве седло или сбрую так чинят? Не рассмотрела — второй раз зачем-то вышла. Теперь ближе прошла. А Акимка, будто нарочно, спиной повернулся. Ничего не увидела, только заметила среди тряпочек руку из глины — маленькую, но как настоящую, с пальчиками.
Месила тесто Айшат, а самой так хотелось во двор выскочить, подсмотреть. Что же это такое было, а главное — что же это будет? Так спешила, что чуть чашку на себя не опрокинула. Только поднялась с лавки, а Акимка уже в хату вошел, что-то прячет. Айшат чуть не расплакалась. Обиделась на Акимку, сердитая ходила но двору. Заметила на дворе оставшийся шарик глины от Акимкиной работы, подошла и ногой на него наступила. Даже с наной не разговаривала, хотя много уже слов знала, говорила запросто, но только со старухой одной. Больше ни с кем другим.
Под вечер Айшат вдруг вспомнила про Акимкин вчерашний цветок. Топнула ногой, пошла быстро на свою половину. Хотела кинуть его и прямо посреди двора растоптать. Пусть видит! Подскочила к своей лежанке, где цветок лежал в изголовье, уже руку протянула. А там — кукла стоит, как живая чеченская девушка Айшат, только маленькая, чуть повыше кружки. Бешмет на ней и платье, платок по-чеченски повязан. Талия узкая, ручка маленькая, волосы черные, а глаза большие, красивые, угольные.
Взяла Айшат куклу на руки, а отпустить из рук уже не может. Смотрит и не насмотрится. Первым делом побежала к нане, старухе показать Акимкин подарок.
— Ишь ты! — сказала бабка. — Даже волосики исхитрился прилепить! В аккурат ты — Ашутка. Только у куклы лицо твоего злей, а так одно лицо. Лучше этой куклы Акимка еще не делывал. Гляди ж ты! Даже на пальце колечко, будто и обручальное. Вот молодчик! Дед Епишка про Акимку говорит: мол, продавал бы он своих кукол и казаков на рынке, первым богатеем в станице бы был. А я так думаю, что сделает детишкам радость — и довольно. Что еще надо? А что надо, я тебе, Ашутка, скажу. Надобно, чтобы казак в набегах да в перестрелках этих душой не занемог. Кабы в церкву ходил почаще со мной, так и тужить не о чем. Господь бы душу не оставил. Так вчерась заместо церкви в набег ушли! Так я думаю, если детишки от его затей радуются, то и Бог радуется на небесах. Значит, не даст Акимке очерстветь, душой заплесневеть. Вот ведь и тебе радость доставил. Он же добрый, Ашутка, Акимка-то мой, ты присмотрись, золотко, присмотрись…
Девушка вышла на крыльцо. Акимка увидел сразу три Айшат. Одна шла к нему, опустив глаза, другая — в виде длинной тени — уже коснулась его, а третья — была в руках первой. Акимка понял, что сейчас все и произойдет, все с ним случится: или жизнь его в траву упадет, или судьба на руки ее возьмет, как Айшат эту глиняную куклу.
Айшат подошла к нему, подняла глаза, заслонив ими весь божий мир, и заговорила. Говорила она на плохом русском, вставляя чеченские фразы, помогая себе жестами, а главное, позволяя Акимке читать несказанное в своей душе, не пряча глаза. Говорила она долго, как никогда еще в своей жизни не говорила и не будет говорить. Ей нужно было многое рассказать казаку, чтобы он принял решение и, сказав свое краткое слово, решил ее судьбу.
У нее были отец и мать, а еще три брата. Старший Шамсуди и два брата-близнеца Канти и Арби. Была война, но их аул был мирный, и русские их не трогали. Прямо у их аула был источник, но Айшат больше всего любила ходить вверх по тропинке к горному ручью. С ним она разговаривала, как с человеком, смеялась, зараженная его журчащим смехом.
Порой она пряталась в заросли орешника, обвитого диким виноградом. Листья винограда представляли собой сплошную зеленую стену, даже солнца не было видно. Каждый день, в одно и тоже время, около виноградной хижины слышались осторожные шаги. К орешнику подходила молодая олениха. Она вставала на задние ноги, закидывала на ветки передние и обрывала мохнатым ртом виноградные листья. Она была так близко, что, протянув руку, можно было почесать ее белое брюхо. Эти листья действительно вкусные, Айшат сама пробовала.
Случалось, девочка делала неосторожное движение, олениха опускалась на все четыре копыта, слушала и смотрела черными, удивленными глазами сквозь орехово-виноградные заросли. Так они долго смотрели друг на друга. Если у Айшат хватало терпения, то олениха опять срывала листья, если же нет, грациозное животное уносилось в чащу леса, вверх по склону.
Это была школа Айшат. У ручья девушка училась говорить, у оленихи — смотреть на мир удивленными глазами.
Как-то ее отцу Илясу приснился сон. С гор сошел огромный поток и смыл их аул. Иляс видел, как сородичей его вынесло в долину и их подхватили воды Терека. Воды Терека становились все темнее, и в них исчезли и жена его, и дети. Иляс решил, что небеса предупреждают его о гибели семьи.
Накануне месяца зуль-хиджжа по лунному календарю Иляс покинул дом. Его не было пять месяцев, когда же он вернулся, шапка его была обернута белым полотнищем и звали его уже Хаджи-Иляс.
На закате девятого дня священного месяца рамазан, когда среди других паломников Иляс стоял у скалы Арафат, слушая проповедь-хутбу, он увидел ангела Исрафила, который спустился со скалы Ара-фат и встал прямо перед ним. Исрафил сказал, что родового дерева его коснулся сам ангел смерти Азраил. Семье его суждено оставить этот мир, род его должен был прерваться, но паломничеством в Мекку Иляс дал шанс своей дочери. Спастись его дочь сможет, только связав свою судьбу с иноверцем, который «явит еще одну Айшат из праха». Айшат должна благословить иноверца на месть за кровь Иляса. Тогда род Иляса, не подвластный Азраилу, будет продолжен на земле. Все так и будет.-