Унгерн: Демон монгольских степей
Шрифт:
В довершение всех бед в степи стояла страшная жара. Она изнуряла и людей, и лошадей. Барон то и дело отправлял в поиск отдельные сотни, приказывая:
— Ищите стойбища пастухов. Без лишних разговоров реквизируйте скот. Бели сопротивляться кто вздумает — стреляйте, рубите, юрты сжигайте...
Унгерн после бегства из Забайкалья лично сам вёл Азиатскую дивизию по степи. Поэтому трудно было угадать, куда он следующим утром направит своего белого коня. Один из очевидцев тех событий писал в мемуарах:
«Степь казалась словно вымершей... Барон, свесив голову на грудь, молча скакал впереди своих войск...
На его голой груди, на ярком жёлтом шнуре висели бесчисленные монгольские амулеты и талисманы. Он был похож на древнего обезьяноподобного человека; люди боялись даже смотреть на него...»
В Азиатской дивизии никто не знал, куда так торопливо ведёт Унгерн своих конников. Барон ни с кем пока не делился своими планами.
Он торопил войско. По пути дивизия вытягивалась в длинную колонну. Цин-ван скакал вдоль неё туда и обратно, и его генеральский ташур то и дело обрушивался на головы тех подчинённых, которые вызывали недовольство. Он безжалостно избивал даже старших начальников. С перевязанными головами ходили командиры полков Хоботов и Марков, начальник дивизионной артиллерии полковник Дмитриев. Однажды крепко досталось даже верному генералу Резухину, которого барон застал спящим у костра в неположенный час.
У реки Эгин-Гол Унгерн решил реорганизовать походное движение «азиатов». Он вновь разделил дивизию на две бригады. В бригаду Резухина вошли два полка и монгольский дивизион. Два других полка, артиллерию и госпиталь барон подчинил себе. Резухинцы должны были следовать за главными силами на расстоянии одного-двух переходов, прикрывая тылы от возможного преследования.
Во время одной из стоянок неожиданно исчезла тибетская сотня, к которой цин-ван относился со времени бегства из китайского плена Богдо-гэгена откровенно благосклонно. «Тубуты» ни в чём не ограничивались, во время боев с красными береглись, находясь в личном резерве Унгерна. Он часто бывал среди них без посторонних лиц, о чём-то беседуя.
Разговоров по поводу исчезновения тибетской сотни, по сути дела отдельной воинской части, велось у костров и на походе много. «Азиаты» всех званий и национальностей строили многочисленные догадки, иные были близки к истине:
— Может, наш барон отослал тубутов на их родину?
— Бели отослал, то почему тайком от дивизии?
— Может, он хочет попросить у Далай-Ламы войско для нового похода на Верхнеудинск?
— Бели бы это Далай-Лама хотел сделать, то он давно бы прислал нашему барону хотя бы сотню своих воинов. А ведь не шлёт.
— Генерал не атаман Семёнов. Верит в Жёлтую религию больше, чем мы в свою. А зачем, спрашивается?
— Как зачем? Если не прижился в Халхе у Богдо-гэгена, может быть, приживётся в Тибете у Далай-Ламы?
— А как же тогда мы?
— Поди спроси у барона. Он тебя так отделает своим ташуром, что будешь выглядеть покрасивее нашего полкового начальника. У фельдшера едва бинтов хватило на его голову.
— Или прикажет Сипайло к первому попавшемуся дереву поставить.
— Тише, вы, черти. Бон барон вдоль колонны снова скачет. Смотри, как хлещет на скаку ташуром. Гляди прибьёт...
Но секрета из своих дальнейших планов Унгерну фон Штернбергу сделать не удалось. По той простой причине, что ему надо было поделиться с кем-то, поговорить о замышляемом. Самым близким человеком с первых дней появления в степях Халхи Азиатской конной дивизии для барона являлся генерал Резухин, человек «абсолютной» верности.
На одной из ночёвок Унгерн пришёл в резухинскую палатку, зная, что любой «азиат» побоится приблизиться к ней даже ночью. Но здесь Роман Фёдорович смертельно ошибся. В его походном штабе с недавних пор оказался оренбургский казачий офицер Иван Маштаков, который умело скрывал свою ненависть к недавнему кровавому диктатору со станции Даурия. На то у колчаковца были веские причины: уже не один его войсковой товарищ поплатился жизнью по волеизъявлению семёновского генерала.
В тот вечер он сопровождал дивизионного начальника, обходившего лагерь. Но его приказа идти спать Маштаков не исполнил. Зная, что он играет со смертью, офицер всё же отважился подслушать разговор двух ненавистных ему дивизионных генералов:
— В Маньчжурию, Резухин, нам идти нельзя. Там Чжан Дзолинь поджидает на границе. Китайская тюрьма нас уже ждёт.
— Значит, Роман Фёдорович, в Кобдо, к Кайгородову?
— Нет, не туда. В Халхе нам делать больше нечего. Скоро здесь нас будут гонять как последних волков.
— Значит, в третий раз пойдём на Верхнеудинск? Я готов.
— Нет, и туда тоже не пойдём.
— Тогда куда же?
— В Тибет.
— К Далай-Ламе? Но проскочить в жару через каменистую, безводную степь? Без запасов провианту, без воды перейти через Гоби? Да в тех местах летом даже верблюжьи караваны гибнут.
— Ну и что из того, что купеческие караваны гибнут. Мы не торговцы, а конные воины. Да ещё к тому же проверенные войной.
— А людские потери? Ведь они, вне всякого сомнения, будут значительными.
— Потери людей меня лично никогда не пугали. Война есть война, в ней выживает сильнейший.
— Может быть, нам лучше всё же остаться в Монголии. Совершим налёт на Ургу и увезём с собой Богдо-гэгена. И вся Халха встанет на нашу сторону.
— Не встанет, Резухин. Считай, что Монголия уже пала под натиском революционного безумия.
— А если податься в Приморье?
— Нам с тобой за ургинские дела ни в Маньчжурии у Чжан Цзолиня, ни в Приморье у каппелевцев показываться нельзя. Судить даже не будут, сразу пристрелят.