Уникум Потеряева

Соколовский Владимир Григорьевич

— Галя, зайди ко мне! — строго приказал Бяков.

Внештатница Галя Жгун работала помощником геодезиста в дорожном управлении и училась заочно на третьем курсе гидромелиоративного техникума. Но в борьбе за правопорядок ей не было равных.

— Что произошло вчера, Галя? С кем ты вчера сцепилась?

— Да один мужчина, он живет в Потеряевке, там работает… Он ничего, неплохой мужчина… Как сюда приедет, каждый раз меня ищет. Я ему, кажется, нравлюсь, — сказала Галя, потупившись и вспыхнув.

— За что же ты его?

— Да мы с ним сперва нормально разговаривали, он говорил: пойдем, мол, погуляем. Ну что же, думаю, можно и погулять. А потом он как ляпнет: „Ой, Галочка, коханая, как вы мне нравитесь, клянусь всеми своими детьми!“ Ну, я и врезала ему. Чтобы знал, как разговаривать с местными девушками.

— Так-так… А второй что? Они вместе были? Второй не вступал в разговор? Низенький, говоришь, толстенький, в коричневом таком пиджачке? Ага-а…

И Вася

вспомнил, как он сидел вчера вечером в своем кабинете, и наблюдал из окна чуждую их городу картину: впереди летел мощный, могучий мужик, черный и кудрявый, со щеками цвета чуть переспелой хурмы, в модной костюмной жилетке поверх клетчатой рубашки, а поверх жилетки — подтяжки. Серые клетчатые же брюки облегали состоящие из одних мышц ноги-тумбы, могучие окорока-ягодицы. И грязные рабочие, в растворе и битуме, грубые ботинки. Он словно стлался над вицынской пылью, охваченный порывом, дальним зовом, — а сзади трусил точь-в-точь комический папаша из идущего по телевизору рекламного ролика: папаша, заключивший договор страхования до совершеннолетия дочери, и возвещающий об этом с глупо-значительным видом. Вот только локти коротких ручек работали у этого типа чересчур уж бойко, да больно решительный вид прочитывался на лице, отягощенном прыгающими щечками. И фалды пиджачка тряслись и реяли, — и так они пронеслись перед глазами оперуполномоченного Васи Бякова, мгновенно заставив его подумать: „Ну до чего же неконкретные господа!“ Случись это в другое время — Вася бойко выскочил бы из отдела и побежал бы следом за ними, тоже вздымая пыль и криками приказывая прекратить движение. Но то — в другое время, а вчера Вася и так опаздывал на свидание к невесте, местному музейному работнику Зоечке Урябьевой. Вот ведь не побежал, не задержал — а что получилось, в конечном счете? Какая-то чепуха с сержантами, с этой Галей. Всегда надо делать то, что положено делать, что вытекает из конкретных обстоятельств. Тогда и будет все о» кей. Вот так.

— Так где он, Галочка, говоришь, имеет среду обитания? — допытывался лейтенант. — Говоришь, в Потеряевке, что ли? А кто такой, откуда, конкретно?

Галя с затуманенным взором водила ладонями по кромке стола. «Да, да, в Потеряевке, кажется. А вообще — не знаю я, кажется, ничего! Ах, оставьте, оставьте меня все!» — она с рыданиями выбежала из кабинета. Вот появилась уже на тротуаре, под Васиным окном; вытерла глаза, перешла дорогу, и стала покупать семечки у пропыленного насквозь аборигена. «Тоже неконкретная», — вздохнул Вася, и вновь принялся мучительно раздумывать над загадочным фактом кошмарного исчезновения трех сетей.

В динамике пропикало двенадцать. Ровно в это время Васина невеста, заступив на рабочую смену в своем музее, снимала трубку и звонила ему.

Тотчас зазвонил телефон.

— Здравствуй, Васичка, — сказала Зоя. — Хороший день, правда?

— Здравствуй, Заинька, — улыбнулся Вася. — День просто прекрасный!

ПРАВИЛЬНАЯ ЖИЗНЬ, ПРАВИЛЬНОЕ СОСРЕДОТОЧЕННОЕ РАЗМЫШЛЕНИЕ

Странный человек Гуру, для Лизоли Конычевой — Учитель, по паспорту значился Антоном Борисовичем Афигнатовым, имел две профессии, и в силу того — две должности. По одной принадлежал скорее к миру ученому, ибо работал на кафедре паталогической анатомии мединститута, по другой — к миру культурному, как бы даже театральному, так как дирижировал оркестром местного цирка. В свое время он с отличием окончил музыкальную школу, с отличием же — музыкальное училище, после чего поступил в медицинский и столь же блистательно прошел и завершил курс обучения в нем. Затем, уже работая на кафедре, сделал еще один рывок — и консерваторский диплом, тоже с красной обложкой, оказался в руках.

По окончанию консерватории никогда не знавшему отдыха ассистенту показалось, что в жизни его стали появляться опасные свободные пустоты. О, уж он-то знал, сколь они опасны! В одну из подобных пустот — между окончанием мединститута и поступлением в музыкальный вуз, — он даже как-то женился. Правда, брак был недолгим и бездетным, но куда денешь воспоминания о постоянной постыдной от кого-то зависимости, сразу же возникшем и закрутившемся кругом хаосе, необходимости вести ненужные, абсолютно глупые разговоры? И почувствовав пустоты на этот раз, он пошел в цирк и предложил там свои услуги.

Полгода проработал пианистом, и был в этом качестве оценен: установив, что Афигнатов не пьет, не курит, не опаздывает на репетиции и представления, не вникает пристально в закулисные интриги, — его двинули в руководство маленьким оркестриком; освоив дирижерский пульт, он прочно за ним утвердился. Пустота, вроде, заполнилась, — даже, казалось бы, сделан шаг к жизненному идеалу: с одной стороны — страдания людей; исцеление и уход за черту, с другой — вечный праздник музыки, пир веселых страстей. Соединив их вместе — патанатомию и искусство — Антон Борисович надеялся уравновесить две эти стороны своего существования. Таким образом, жизнь обретала видимость гармонии. Действительно, утром и днем он трудился, вел лабораторные,

заседал на кафедре, писал статеечки, а вечером взмахивал палочкой, марш Дунаевского оглушительно падал на арену, на зрительские ряды, проникал в уборные помещения и конюшни, у всех от него бродила и пузырилась кровь, люди бодро и весело кричали, разгоняя усталости, печали и скуку, лошади били копытом, ревели медведи, а слон поднимал изогнутый хобот. Дирижер склонялся над всем этим, выглядывал из вознесенной наверх оркестровой чашки. Изможденное лицо его с остренькой бородкой высовывалось, нависало над зрителями, клоунами, жонглерами, канатоходцы проходили мимо, носились сосредоточенные акробаты. Бледный пьяница-скрипач жался щекою к инструменту, прикрывая глаза. Эквилибристка с упругими красивыми ногами сыпала воздушные поцелуи.

После работы дирижер бежал сразу домой, в свою небольшую квартирку, бессознательно все еще отбивая про себя: «Пам-пам… пам-парарам-пам… та-ра-ра-ра-а…». Тонкая тень высокой складной фигуры скользила по земле, освещенной луною. День окончен, пора спать. Однако, если он не засыпал сразу, долго мучился. Пытался в это время думать о кафедральных делах, о цирковых, но все они казались ему тогда мелочью, мысли отлетали от них, и снова начинала возникать опасная пустотка. В выходные она вообще разверзалась в пропасть.

Как-то в город в порядке культурного обмена приехал индийский йог — заклинатель змей. Глаза его были всегда полуприкрыты веками, словно пленкой. Он медленно и изящно ходил по цирковым коридорам, мягко мяукая по-своему в ответ на приветствия. Взглянув однажды на него, Афигнатов испытал острейшее желание заговорить с заморским гостем; долгое время не мог осмелиться, и лишь сжимал и разжимал в волнении пальцы, шагая навстречу и ощущая затаенный, прячущийся за пленочками взгляд. Линии их никак не соприкасались: ведь когда выступал заклинатель, оркестр молчал, вообще стояла полнейшая тишина, только гугнивая мелодия дудочки цепеняще летала и плакала в круглых стенах. Из длинного горла кувшина вылезал, гордо поводя головкою, сам Кала Наг — большая кобра по имени Нури. Он вился, падал на костлявое темное тело, ползал по нему, глядел в глаза. Пастишка страшно раздвигалась, расхлопывалась, тонкий нежный язычок полз к губам, к носу, щупал мочки ушей. Следом ползла молодая бойкая супруга, тоже шипела и дрожала, содрогалась перед лицом, — чтобы, повинуясь накатам гугнивой дудки, снова ввергнуться в кувшин. А заклинатель, не дослушав зрительских хлопков, уже бежал за кулисы, через мгновение тащил оттуда любимицу — питонку Муни. Эта гигантская змеища начинала свой танец, — но уже совсем другой, чем танец Нагов: дудочка свистела, и плясал сам заклинатель, Ганга Сингх, и что бы он ни делал — питонка в точности повторяла движения верхней части его тела. Воистину, в ней была загадка природы! Никакого жульничества и особой тренировки здесь быть не могло: ведь иногда по приглашению Ганги на арену допускались небоязливые и тоже танцевали, и Муни танцевала с ними. Она была той весною гвоздем программы.

Вечером, после представления Афигнатов шел коридором цирка и увидал спящего прямо на полу, на коленях, Гангу Сингха. Видно, заклинатель очень устал во время своего номера. Рядом стоял заткнутый кувшин, а на полу огромным толстым червяком простерлась Муни. Она тоже спала, положив на колени хозяина плоскую голову. «It's bеаutful!» — увидав такое, вскричал ученый и дирижер по-английски. Питонка зашипела, а индиец сразу открыл горящие глаза, мяукнул: «Bеаutiful, beautiful!» — и протянул вверх к Антону Борисовичу тонкие длинные руки. «Where dо уоu leava?» — спросил Афигнатов скорее от неожиданности, необычности обстановки этой встречи, чем из любопытства. Ганга радостно затараторил по-английски; в совершенстве знавший этот язык Антон Борисович отвечал ему, и тут же между ними возникли дружба и взаимопонимание. Оказалось — индийца после представления должна была увозить в гостиницу цирковая машина, но сегодня куда-то исчез шофер, заклинатель совсем уж было приготовился спать на голом каменном полу, — и спал бы, если бы не музыкант. По-русски он понимал совсем немного, всего несколько слов, поэтому Афигнатов оказался для него кладом. «Но как вы могли даже подумать остаться здесь один? Ведь полная темнота, бетонный пол, сквозняк…». И услыхал в ответ, что подобные условия как нельзя более способствуют достижению желанного индийцу состояния некоей дхьяны, при которой объект сосредоточения полностью овладевает умом; этой ночью Ганга собирался пройти ступенями четырех дхьян, а именно: уравниванием благих и дурных эмоций, устранением дурных эмоций; преобладанием нейтральных эмоций; устранением всех эмоций.

Услыхав такие речи, Антон Борисович Афигнатов очень удивился с попросил Сингха их объяснить. Они шли по летним садикам возле домов, и индиец разъяснял алчущему цирковому музыканту суть йоги. Муни то тащилась за ними, то шуршала в акациях, когда они присаживались на скамейки, то гонялась за полуночными котами. К утру наш Афигнатов был уже близок к состоянию шротаапатти, вступления в поток, или становления на стезю духовного совершенствования, ведущего к выходу из сонсарического бытия. Так начался его путь в Йогу.