Unitas, или Краткая история туалета

И. Богданов

Серия: Культура повседневности

Теперь же скажу несколько слов об отхожем месте.

А. П. Чехов. «Остров Сахалин»

Есть тема, о которой публично говорить не принято, хотя она все настойчивее заявляет о себе в прессе, в прозе, поэзии и в кино. Да-да, речь идет о туалетах, об отправлении естественных надобностей. В нашем обществе эту тему до исторического периода, известного под названием «перестройка», старались обходить стыдливым молчанием, всенародно почитая неприличной. А потом пошло- поехало. В 1991 году была создана, а вскоре и напечатана поэма Тимура Кибирова «Сортиры» объемом более чем в восемьсот строк (событие немыслимое для доперестроечных лет, ибо до этого времени появлялись только анонимные надписи в одну-две строки на стенах сортиров же, тогда как 6 самих сортирах не писали, тем более не писали поэм). Во МХАТе сегодня с успехом идет спектакль «Нули» чешского драматурга Павла Когоута. Действие пьесы происходит в общественном туалете. Главный герой, не желающий принимать участия в социальных и политических передрягах, находит себе место смотрителя общественного туалета. Так в недавнем прошлом русские нонконформисты-интеллигенты работали истопниками, смотрителями на складах и т. д.

В Кремле еще в прошлом веке, в 1999 году, родилось выражение «мочить в сортире» (т. е. по сути предлагалось сделать туалет театром военных действий против терроризма), а сегодняшние газеты, сообщая читателям о каком-либо праздничном мероприятии, прежде всего стали обращать большее внимание на степень обеспечения или, напротив, не обеспечения собравшихся туалетами, чем на программу праздника. И в кино нынче редко увидишь фильм без сцены в туалете.

Между тем туалеты появились отнюдь не с перестройкой. Во-первых, они — часть истории цивилизации, а значит, заслуживают того, чтобы стать, наконец, предметом изучения (тем более что, как справедливо пишет в своей поэме Кибиров, «все остальные области воспеты// на все лады возможные»), а во-вторых, эта тема весьма актуальна и в наши дни и напоминает о себе всем нам не по одному разу в день, а то и ночью. Молчать больше нельзя! Да и стыдиться нечего. Все там будем. И не раз.

Туалет первобытного человека состоял, по предположениям пытливых историков, наделенных рациональным воображением, из двух дубин: на одну он вешал шкуру, которой прикрывался во все остальное время, а другой отгонял волков. Этот примитивный туалет дал жизнь выражению: «ходить до ветру», существующему поныне. Уже потом эти слова произнес дед Щукарь, увековеченный М. А. Шолоховым, а потом так стали говорить и некоторые из тех, кому посчастливилось жить в эпоху стационарных туалетов.

Времена менялись, волки, спасая шкуры, отступили от человеческих жилищ, не менялось лишь одно: у древнего человека, как и у животных, по мере тысячелетий явно не прибавлялось желания уединиться, чтобы справить нужду. Смущение, неловкость, неудобство — все это было несвойственно нашему далекому предку, пока он не вступил в эпоху цивилизации. А едва вступил, особой разницы и не почувствовал, ибо сначала стали появляться только домашние туалеты, для «благородных», а представители простого народа — как женщины, так и мужчины — по-прежнему не считали зазорным или неприличным присесть под кустиком или увлажнить почву под ногами, не утруждая себя поисками специального места, как это стал бы делать наш современник (не всякий, впрочем, — будем справедливы).

В норме считалось и справлять нужду где случится, и присутствовать при этом постороннему было не грех — есть повод перекинуться парой слов и зафиксировать происходящее на бумаге, если было такое желание. В результате подчас являлись подлинные литературные шедевры, поражающие воображение человека неподготовленного (современного, разумеется, но? опять же, не всякого). Да вот, пожалуйста, пример. Протопоп Аввакум в XVII веке писал про своего соседа по темнице («бешаной Кириллушко»): «...он, миленький, бывало, серет и сцыт под себя, а я его очищаю...»

Стыдиться того, что естественно, многие века было не принято, и не только в среде простого народа — перед нужником, как и в бане, все равны. Вот в подтверждение цитата из А. С. Пушкина:

«Однажды маленький арап, сопровождавший Петра в его прогулке, остановился за некоторой нуждой и вдруг закричал в испуге: "Государь! Государь! Из меня кишка лезет". Петр подошел к нему и, увидя, в чем дело, сказал: "Врешь, это не кишка, а глиста!" — и выдернул глисту своими пальцами. Анекдот довольно не чист, но рисует обычаи Петра».

Понятие «стыд» на Руси долго было атрибутом религиозного обихода. В 1740 году в Тайную канцелярию поступил донос на крестьянина Григория Карпова, который, видите ли, «избранил непристойные слова» в адрес императрицы Анны Иоанновны. Вот что заявил этот смельчак:

«Какая она земной Бог, — баба, такой же человек, что и мы: ест хлеб и испражняетца и мочитца».

Наверняка несчастному крестьянину досталось по первое число — но не за бесстыдство, как можно было бы подумать, а за то, что нарушил непреложную истину: царица — наместник Бога на земле, и «мочитца» ей не пристало (но если она это и делает, добавлю от себя, то крестьянин не должен этого знать).

Христианская религия — и православная церковь — не допускали антропоморфизма [1] по отношению к святым, к властителям, к высшему церковному клиру.

«Бытовые» понятия стыда и чести на Руси были узаконены в «Домострое», своде жизненных правил для христианина, только в XVII веке. Между тем об отправлении естественных надобностей, о поведенческих нормах в этих обстоятельствах там ничего не сказано. Надо полагать, общество тогда еще не озаботилось тем, чтобы обозначить эти нормы и упорядочить их. Впрочем, во все времена находились люди, которым дозволено было нарушать общепринятые правила. В числе таковых оказался поэт Г. Р. Державин, но про него надо сказать, что он был воспитан на канонах и нравственных постулатах XVIII века. Гаврила Романович, как и упомянутый Григорий Карпов, позволил себе — притом безнаказанно — пройтись по поводу коронованной особы, высказавшись по случаю смерти Екатерины II следующим образом:

«Она, по обыкновению, встала поутру в 7-м часу здорова, занималась писанием продолжения Записок касательно Российской Истории, напилась кофею, обмакнула перо в чернильницу и, не дописав начатого решения, встала, пошла по позыву естественной нужды в отделенную камеру и там от удара скончалась».

То, что сошло с рук Державину, для большинства простых смертных, принадлежавших к последующим эпохам, заканчивалось обыкновенно осуждающим или презрительным взглядом, а то и отлучением от дальнейшего общения. (Тайная канцелярия, кажется, стала достоянием прошлого, хотя скорее всего лишь сменила вывеску.) Но всегда была, есть и будет особая категория граждан, которым если не дозволено, то простительно говорить на тему, ставшую основным содержанием этой книги. Эта категория — дети. Вот показательный пример из воспоминаний князя Ф. Ф. Юсупова:

«В семь лет моя мать уже была обучена хорошим манерам, принимала гостей и могла поддержать разговор. Однажды во время приема одного посланника на долю моей матери выпала обязанность сопровождать его. Она старалась из всех сил: подносила чай, бисквиты, сигары. Но все напрасно! Гость ни малейшего внимания не обращал на девочку и не сказал ей ни слова. Мать использовала до конца все способы и, наконец, уловив внезапный вздох, спросила: "Может быть, вы писать хотите?"»

Итак, отправление естественных надобностей — вот та самая тема,' о которой до недавнего времени не принято было говорить. И я не буду о ней говорить (почти), а затрону лишь один аспект этой темы. Речь в этой книге пойдет об истории помещения для отправления этих самых надобностей, от основания Петербурга вплоть до нынешнего дня (не обойду я вниманием и мировую историю). Это помещение известно нам сегодня под названием «туалет», хотя в разные времена, у представителей разных слоев общества, у мужчин и у женщин, у детей и взрослых фигурировало в Питере и под другими наименованиями, довольно подчас редкими. Да вспомним хоть старика Державина, который отправил императрицу в «отделенную камеру». Замечу тут же, что Гаврила Романович употреблял и более распространенное название места, без которого нельзя оботись. Вот свидетельство юного Пушкина: