Университетская роща
Шрифт:
— Провинциальная действительность — жестокая сила, — согласился с ним второй Георгий, Гребенщиков. — Железные, не токмо человеческие нервы оборвет.
— Надобно держаться вместе, — сказал Сапожников. — Вот растения на холодном севере… Постригает их ветер, давит мороз. Студено-голодно, а они и придумали — растут подушкой. Наименьшая поверхность соприкосновения с воздухом. Так и человеку следует…
— Подушка — это хорошо, — задумчиво проговорил Потанин. — Давно назрела необходимость создания общества подлинных патриотов Сибири, энтузиастов-ученых, исследователей. Общество, которое бы всесторонне изучало Сибирь… Надо пахать, —
Крылов смотрел на взволнованное, как бы зажегшееся изнутри лицо Потанина и чувствовал, как безоглядно подпадает под обаяние этого человека. Ему нравилось в нем решительно все: и внешность, и костюм, нелепо выглядывавший из-под китайского халата с драконами, и растрепавшиеся, как от ветра, седые волосы. Когда Потанин заговорил о Сибири, голос его окреп, в глазах появился блеск.
— Неутомимый, бессносный человек, — словно догадавшись о его мыслях, наклонился к Крылову Петр Иванович Макушин. — Гляжу и удивляюсь.
— Я тоже, — негромко ответил Крылов.
Брат Макушина, Алексей Иванович, недовольно покосился на них: дескать, слушать мешаете.
Братья, такие разные и по внешности, и по манере держаться, в то же время чем-то неуловимо похожи меж собою. Алексей Иванович небольшого роста, с широкими, несколько покатыми плечами, с короткой густой бородой, стриженой «в скобку». Петр Иванович, напротив: высок и статен, и в свои шестьдесят один год еще красив строго, по-мужски. Волосы у него на голове растут стойком, вертикально вверх, борода седая, полгруди покрывает. А у Алексея Ивановича волосы зачесаны на пробор, лежат послушно, нестроптиво.
Внесли пельмени, но приступить к ним не успели — появился Обручев. Его приход вызвал радостное оживление: Обручева знали и любили.
Владимир Афанасьевич извинился за неловкое, как он выразился, вторжение, поцеловал ручку Васильевой и устроился на диване рядом с хозяином дома. Невысокий, сухолицый, подвижный, с гладкой молодой кожей и веселыми внимательными глазами, он походил на юношу, который, словно в маскараде, нацепил седоватую клинобородку и играет профессора.
Впрочем, в точном смысле этого слова Обручев профессором не был. Он не мог получить ученую степень, так как окончил Горный институт, а не университет. Первый геолог Сибири, автор блестящих открытий, учебников, по которым учились поколения студентов, трудов по общей и полевой геологии, петрографии и курсу полезных ископаемых, Владимир Афанасьевич не позаботился об ученом звании, ему все время было некогда. В этом судьба Обручева сближалась с судьбой Крылова.
— Владимир Афанасьевич, — обратилась к нему Васильева, покончившая хлопоты с пельменями и устроившаяся в кресле возле лампы с зеленым абажуром. — До вашего прихода мы говорили о том, что Сибирь — трудная для поэзии земля.
— Но не невозможная! — встрепенулся Потанин. — И в ней начинается литературная весна. Она похожа на весну сибирской природы… Робкая и медлительная. Литературная нищета Сибири и такие длительные
— Всецело с вами согласен, дорогой Григорий Николаевич, — ответил Обручев. — Наше общество — это больное, измученное и одновременно одуревшее от умственного застоя существо…
— Господа, господа! — укоризненно прервала Васильева. — Мы же договорились: сегодняшний вечер посвятить поэзии. Не так ли?
— Виноват, голубушка Мария Георгиевна, — шутливо развел руками Обручев. — В этом доме я готов слушать даже стихи!
Все засмеялись. Знаменитый геолог Сибири не упускал случая, чтобы подчеркнуть свою якобы полную отъединенность от «изячных искусств», в то время, как сам… пописывал в газеты недурные фельетоны под вымышленной фамилией «Ш. ЕРШ» — намек на известное французское выражение «шерше ля фам», «ищите женщину».
— В таком случае, Валентин Владимирович, милости просим! — пригласила Васильева скромно одетого молодого человека с чахоточным румянцем на серых щеках. — Полноте вам стесняться. Здесь все свои люди. Почитайте нам свои стихи.
Курицын сначала отрицательно замотал головой. Потом пересилил себя. Встал. Вцепился пальцами в спинку стула.
— Собственно, я не готов… Впрочем, господа, извольте, — как-то разом, скомканно произнес он и, подправив коротким прокашливанием хрипловатый голос, добавил: — «Песнь о веревке». Нигде прежде не публиковавшаяся и не читанная.
— Браво, Валентин Владимирович! Просим! — вновь подбодрила молодого человека Васильева.
— «Песнь о веревке», — повторил Курицын и стал читать — монотонно, уныло, без выражения, так, как это часто делают поэты, произнося собственные стихи.
На взгорьях родимой долины
Колышется зреющий лен.
Здесь гнулись мужицкие спины,
Мужицким он потом вспоен…
Сожнут этот лен, обмолотят,
Пеньку кулакам продадут.
Те «щедро» крестьянам заплотят
И в город пеньку повезут.
А в городе цены иные;
Сдадут на канатный завод.
И снова волокна льняные
Мужицкий омочит здесь пот…
Соткали веревку на славу:
Двоих на глаголь поднимай!..
И вот на лихую расправу
В голодный «бунтующий» край
Спешит усмиритель суровый,
Веревку с собой захватив…
Увидеть пришлося ей снова
Раздолье покинутых нив, —
Тех самых, где льном зеленела
Она миновавшей весной…
Какое же ждет ее дело
Средь этой долины родной?
Тот пахарь, чьим потом вспоена
Она миновавшей весной,
На ней был повешен… Решено
Так было судьбою слепой!
Он кончил читать и еще какое-то время стоял в полнейшей тишине, опустив длинноволосую голову на грудь.
— Нет, это не вы… — тихо, растерянно проговорила Васильева, и все почувствовали, что она, быть может, непроизвольно выразила мысли всех присутствующих.
Конечно, это был не он. Это был другой Курицын, которого мало кто знал и понимал. Дон Валериано, Не-Крестовский, автор нашумевшего уголовного романа-хроники в двух частях «Томские трущобы» — с убийствами, драками, поджогами, сомнительной любовью, — мог ли тот человек написать «Песнь о веревке», так взволновавшую слушателей? — Нет, не мог. Значит, это был другой человек. И ему, другому человеку, после длительного молчания вдруг зааплодировали те, кто собрались сегодня вечером у Потанина.