Университетская роща
Шрифт:
— Слыхал, брат, Обь и Томь вместе с Волгой пошли? Подсидела нынче весна?
— Н-да! Это я тебе скажу: перемещение тропиков.
— ?
— Тропики? А видишь ли, брат, тропики — это границы такие. В их пределах и водки доброй не сыщешь. Кислятину пьют. Винишко. А пирог с осетриной там называют «чемодан с рыбой».
— Ха-ха-ха.
«Очень остроумно, — поморщился Крылов. — Как, однако, не надоедает людям без цели болтаться?»
Не имея возможности бросить работу и уйти подальше от жизнерадостных лентяев, он досадовал на них, на самого себя, на то, что дело нынче как-то не спорится. Почему-то вспомнилась небольшая апофегма, полупритча из библии, где говорится о том, что Моисей запрещал евреям уничтожать плодовые деревья даже в завоеванных странах. Ибо они не были причиной войны, и что если бы у них была на то возможность,
Так, под глупую болтовню и пошлые анекдоты о том, что «провинциальные девицы так невинны, уж так невинны, что вовсе не знают, что такое «стыд», Крылов и закончил посадки.
Он уложил последнюю фиолетовую луковицу будущего «голландца» в предназначенное ему гнездышко и выпрямился. Что-то последнее время часто принялась болеть поясница. Засиделся ты, Порфирий, засиделся… В поле бы тебе! Однако нынче какие экскурсии? Денег в университете нет, в научном обществе — тоже… Одному только Василию Васильевичу Сапожникову и наскребли на поездку в Турецкую Армению, куда он рвался уже много лет, побывав перед этим на Алтае, в Северной Монголии и в Семиречье.
Турецкая Армения — это хорошо. Екзотично, как говорит родная душа Пономарев. Волнующе. А Крылова и на Алтай не пустили. Придется вновь, как и в прежние годы, когда на его научные замыслы «не хватало чернил», чтобы составить соответствующий приказ, довольствоваться самопередвижением, окрестными вылазками да обработкой чужих коллекций. Жизнь упорно стремилась превратить его в кабинетного ученого, и, похоже, иногда это ей удавалось. Как путешественник и географ Крылов частенько терпел неуспех.
— Порфирий Никитич, ау! — послышался на боковой дорожке неунывающий голос Сапожникова. — Где вы?
— Здесь я, Василь Васильич, — вышел из-за деревьев Крылов. — Что-нибудь произошло?
— Произошло, голубчик, произошло, — чуть снизил баритон Василий Васильевич. — Отсадились?
— Отсадился.
— Вот и прекрасно. А теперь по-шустренькому — домой! Переодеваться.
— Не понимаю.
— И понимать нечего, — глаза Сапожникова горели нетерпеливым весельем. — Мы с вами, друг мой, званы к Потанину! Лично и непременно.
Крылов в замешательстве посмотрел на свои черные от земли руки. О встрече со знаменитым путешественником Потаниным он давно и молчаливо мечтал, но… Как-то уж очень все неожиданно: он работает в роще, приходит «златоуст» и говорит — званы. Отчего, по какому поводу?
— Долго вы будете стоять, словно хакасское изваяние? — начал сердиться Сапожников. — Скомандовать? Извольте… Приват-доцент Крылов… То-то. Даю вам не более получаса.
Потанин, Потанин… Это имя вошло в жизнь Крылова очень давно, с юношеских дней, когда неразлучная троица — Мартьянов, Коржинский, Крылов — восторгались печальником Сибири Ядринцевым и его публицистическими выступлениями в «Восточном обозрении». Конечно же, они не могли не знать об учителе и друге Ядринцева, о Григории Николаевиче Потанине. Впрочем, о Потанине, как о «фокусе умственной жизни Сибири», в то время в России знали многие. Свежо еще было в памяти громкое, возмутительное по своей необоснованности «Дело о злонамеренных действиях некоторых молодых людей, стремившихся к ниспровержению существующего в Сибири порядка управления и к отделению ея от империи». Знаменитое дело «сибирских сепаратистов», по которому высокая комиссия из генералов Панова, Рыкачева и Ко произвела многочисленные аресты юных патриотов-сибиряков, начиная с двенадцатилетнего возраста, в Омске, Томске, Красноярске, Иркутске, Москве, Петербурге и, продержав арестованных три года (!) в Омской гауптвахте, довела дело до жестокого приговора. Потанину в то время было тридцать лет. Ему и досталось больше других, так как значительную часть обвинения он принял на себя. Пять лет каторжных работ в Свеаборге и ссылка в Никольск Вологодской губернии. И в изгнании он продолжал работать. Во всяком случае, Крылов встречал его публикации по истории Сибири XVII–XVIII веков в научном журнале «Чтения Общества истории древностей российских» и в казанской «Волжско-Камской газете». В 1874 году по ходатайству Русского географического общества, а точнее, благодаря заступничеству добрейшего Петра Петровича Семенова, вице-председателя и главы этого общества, Потанин получил полное помилование с возвращением ему всех прав и поселился в Петербурге.
Движение сибирских сепаратистов до сего времени волновало Крылова, хотя многое
В самом деле, что здесь преступного — желать счастья своей родине?! Однако же, гражданские чувства к отчизне нередко окрашиваются политикой, и нет ничего удивительного в том, что Герцен за границей, познакомившись с идеями интеллигентов-сибиряков, в открытую провозгласил: «Если бы Сибирь завтра отделилась от России, мы первые приветствовали бы ее новую жизнь!». И подлил масла в лампадку. Раз уж сам Герцен. То уж, конешно…
При всем своем уважении к Герцену, Крылов в данном вопросе был с ним не согласен. Отъединение Сибири казалось ему нелепостью и абсурдом, заумью даже. Кого делить-то? Ярославских мужиков от костромских? Вятичей от кривичей? Одну нищету от другой?! И на каком основании, и по какому признаку?
И он очень обрадовался, когда прочел в газетах статью самого Потанина, дающую отповедь тем российским «мыслителям», которые подозревали сибиряков в диких намерениях «совпасть с Японией». Он даже сделал и хранил обширную выпись из этой статьи:
«Мы полагаем, что наша связь с Россией покоится на русском языке, на русской литературе, на русских духовных традициях. Основывать же народные симпатии на том, откуда мы получаем ситцы и притом «смывные», эти точки зрения нам непонятны. Неужели ораторы думают, что мы потому российские, что носим кунгурские сапоги и сорочки из грибановского полотна? И если запреты с устьев сибирских рек будут сняты, и к нам с востока хлынут товары, то мы превратимся в японских патриотов? Если мы тогда оторвемся от кого, то только от Крестовникова, Морозова и Рябушинского, но не от России Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Толстого, Белинского и Чернышевского… Областническая Сибирь стремится построить свою прочную связь с зауральской Русью на основе справедливых экономических отношений. Она настаивает на отмене колониальной политики!»
Умирающий Миклухо-Маклай, фабулезный человек, послал Отто Бисмарку отчаянную телеграмму: «Туземцы берега Маклая протестуют против присоединения их к Германии». Наивная телеграмма вызвала улыбку в верхах, не более. Протест Потанина против колониальной политики чем-то походил на эту телеграмму. Он возбудил раздражение. И поскольку сибиряки не папуасы, а свои, кровные россияне, к ним были применены санкции…
А сибирские областники продолжали мечтать о том, что вся Россия когда-нибудь будет разделена на области, что у каждой области, у Сибири в том числе, будет свой парламент и свои министерства, и что государственные финансы будут распределены между областями равномерно, а над всей этой федерацией будет стоять объединяющая Государственная Дума. Словом, они мечтали о демократии, о равенстве для своей студеной отчизны среди прочих отчизн обширной российской земли. Но из века в век эта самая демократия, народное мироуправство, всегда комом в горле стояла у самодержавия: ни проглотить, ни проплюнуть, оставалось одно — смолоть стальными челюстями закона…
Неуспех Потанина как политического и общественного деятеля, на взгляд Крылова, полностью искупился его подвижничеством во благо и во славу науки. Знаменитый путешественник, ученый, знаток Сибири, историк, этнограф, археолог, писатель… Много сторон открылось современникам в необычайном потанинском даровании!
Учено-художественные, как говаривал Белинский, произведения Потанина: «О караванной торговле с Джунгурской Бухарией», «Материалы по истории Сибири», дополнения к известному труду Риттера «Землеведение Азии», по объему превзошедшие сам этот труд, два тома «Очерков Северо-Западной Монголии» — все это было чрезвычайно интересно Крылову. Он читал их с великим удовольствием. Постепенно в душе сложился привлекательный образ славного сибиряка, жизнь которого стала ярким явлением в Сибири.