Университетская роща
Шрифт:
Возле этой самой «Европы» боевая дружина и произвела залп. Казаки начали рубить… Искалечено и ранено около двухсот человек. Убит рабочий, печатник из типо-литографии Макушина. Звали его Иосиф Кононов.
Именно после этих событий студенты и распространили свое заявление:
«Мы отказываемся от всякой мирной работы. Мы объявляем университет закрытым. В настоящий момент все силы должны быть направлены на борьбу с самодержавным правительством во имя идеи социализма. Мы призываем к забастовке и демонстрации всех рабочих, в особенности рабочих Сибирской железной дороги. Единственный путь, который мы признаем, это путь народного восстания. Наша ближайшая цель —
И — покинули университет.
Крылов остановился перед дверями в Гербарий. Поискал в карманах ключи. Отпер дверь. Вошел. Одно из самых его любимых мест на земле — Гербарий. Желанная работа. Так незаметно и счастливо летит за ней время. Летит? — Уж пролетело. И сама жизнь вместе с ним. Скоро пятьдесят пять…
Он прошел к вешалке, разделся, не спеша расчесал волосы и бороду. На свидание с любимой работой он привык приходить в полном порядке.
Душу бы еще направить… Вернуть бы то счастливое равновесие, которое в былые годы мощной волной стремило его вперед, к вершинам творчества. Да невозможно: душевное благополучие зависит от внешнего, а его как не было, так и нет.
Кто видел горе, того грусть не устрашит. Крылов горе видел. Смерть отца. Горе матери. Мир полон боли и слез. Нет, не грусть питает его душевную неустроенность, не усталость, но постоянное соприкосновение с человеческими страданиями. Толпы бездомных, униженных, осиротевших… Деревянные костыли на деревянных томских тротуарах. Почему так: на долю одних падает нищета и беззаступность, другим — довольство, богатство?!
На глазах разваливаются идеи, на которые опирался и он в восьмидесятые годы, во время своей наивысшей веры в добро и справедливость. «Теория малых дел» и «толстовское самоусовершенствование», «теория светлых явлений и бодрящих впечатлений»… Где они?
Всю жизнь Крылов стремился жить нравственно. Не в силах переустроить мир, пытался в меру своих возможностей совершать малые добрые дела. Искал светлые явления в российской действительности. И находил их! В науке, в технике, в искусстве. В самом деле, разве не отрадно жить в век бурного промышленного развития? Железные дороги, телеграф, паровая машина Уатта, пароход Фултона, теплодвигатель Ползунова, машина Аркрайта, совершившая подлинный переворот в ткацком деле… Успехи в химии, математике, геологии, географии… Книги Толстого, Чехова, Горького… «Дрогнуло, заколыхалось необъятное море человеческого горя в России, заходили грозные валы — и над ними появился сверкающий талант Горького…» — пишут о нем в газетах. Музыка Рахманинова и Скрябина, голос Шаляпина, картины Серова, Нестерова, Левитана… Бодрящих впечатлений можно было бы припомнить еще и еще!
Однако же боль и слезы не исчезали. Горя становилось все больше. Натяжение и гнев возрастали.
Нет, для сегодняшнего дня совершенно не годились старые добрые теории. Они ничего не изменяли и не объясняли.
Умом Крылов давно это понимал, а в практической жизни все еще цеплялся за обрывки надежд и утопий.
— Сибирь эмоционально глохнет, — пожаловался Макушин, на днях заходивший к нему на огонек. — Семья Павла Петровича Нарановича на грани трагической бедности, а я не могу собрать даже ничтожной суммы.
Пригнетен черствостью и себялюбством томичей Петр Иванович. Пустил свою уже изрядно обветшавшую «шапку по кругу» в память об угасшем от туберкулеза гражданском инженере-архитекторе, строителе университета — и «шапка» вернулась почти пустой. Подписка ничего не дала. Забыли томичи своего архитектора.
Выдыхается из сил и любимое макушинское детище, Общество попечения о начальном образовании. Старые доброхоты поумирали, откачнулись, новые не появляются. По улицам ходят члены общества — букетики васильков продают, чтобы хоть как-то пополнить опустевшую кассу. Крылов, давний член правления этого общества, видит, как захирела и дышит на ладан и эта старая добрая теория — теория благотворительности.
Хорошо, бодро начала свое дело другая организация — Общество содействия физическому развитию, руководимое доктором Пирусским. В течение ряда лет оно пролагало путь к той новой школе, которая вела бы наряду с обучением письму и чтению и обучение различным видам ручного труда. «Принцип всесторонности развития ребенка по примеру новых педагогов в Северной Америке, в Японии, в Европе и Австралии», физические упражнения и труд на благо питомцев — вот какова благородная и весьма полезная основа деятельности этого общества. Но и его помыслы разбиваются об отсутствие средств. Горячие завтраки, площадки для игр, дачи для слабых детей, зеленые площадки, гимнастика… «Ах, доктор Пирусский, как это прекрасно! Вы — человек из будущего!» — восхищаются сограждане и… прячут подальше свои кошельки. И «человек из будущего» отдает в собственность городской управе двухэтажное каменное здание школы-манежа, лишь бы достроить его, лишь бы не загубить само дело. Устал, постарел Владислав Станиславович. Нелегко насаждать в Сибири физическую культуру по-американски да по-австралийски…
Устал, постарел и Макушин, «толкач сибирского просвещения», «рельс на культурном пути Сибири», «кузнец-гражданин».
«Русский американец, — льстят ему московские газеты. — Европейская Россия посылала в Сибирь преступников, Сибирь в ответ шлет людей бодрых духом, твердой воли, широкого делового размаха». Да, серьезные заслуги имеет достопочтенный Петр Иванович перед родиной. Вереница блестящих дел тянется за ним. Более пятисот сельских библиотек успел насадить в губернии этот неутомимый человек вместе со своей помощницей дочерью Лизонькой. А начальные школы? А книжная торговля?
Разгромили его любимую «Сибирскую газету» — Макушин через много лет снова принялся выпускать сначала «Томский справочный листок», который вскоре стал называться «томский листок», а затем и настоящую газету, нынешнюю «Сибирскую жизнь», заявившую себя с 1897 года.
— Газета — дело нервное, — делится Петр Иванович с Крыловым своими сомнениями. — Обыватель требует: «Ты газету мне подай, а штоб читать в ней было неча. Да мотри, наших не трожь! А не то р-раздавлю, газетчик!». И, случается, давят…
Умеет Петр Иванович с неподражаемой иронией рассказывать о неприятностях. Будто и не его, и не его брата, городского голову врача Алексея Ивановича Макушина, взявшегося помогать вести новую газету, обрызгивают чернилами враги, все еще живая рептилия, вторая томская газета «Сибирский Вестник».
— Ничего, сухой помет к чистому стеклу не пристает, — шутит Петр Иванович. — Грязь не сало, высохла — отстала…
И печатает в новогоднем номере:
«Ау! Сибирский товарищ-писатель, где ты?.. Он пишет, злословит, поносит вас, посвящает читателя в вашу семейную жизнь, рост, состояние желудка… Извергает хулу, слюнит, плюется, топает ногами… Что же это мы? Братья-писатели или братья-разбойники? От газет бегут, как от непристойного места. Отъединенность сибирских журналистов удручающая, каждый закопался в собственной берлоге, окруженный тайгой разобщенности…»