Университетская роща
Шрифт:
Что и говорить, тяжела жизнь актерская. Да только ли актерская?
Крылов поехал в Сибирь добровольно. Но рядом с ним жили те, кого насильно прислали сюда, как невесело шутят местные жители, березки считать, соболей ловить. Этим было хуже всех: голодно, холодно, одиноко. А главное, их души убивала неволя. Для человека это самое страшное — неволя. Многие ссыльные находили из нее трагический выход — револьверный выстрел. Не вынес десятилетней ссылки и застрелился Александр Алексеевич Кропоткин, старший брат революционера Кропоткина, прекрасный астроном, ученый. Застрелилась жена Волховского, оставив
Растревоженные мысли мешали расслабиться, отвлечься, отдохнуть. Захотелось встать и уйти. Крылов взглянул на жену. Нет, придется досиживать: Маша заинтересованно глядела на сцену. Неужели ей нравится это?!
Главная сериозная пиэса, пошедшая сразу после Шпажинского, оказалась еще хуже. Непроходимая чепуха. Бирюлькин с идиотским лицом метался по сцене, изображая внеземные ужасы. Женский хор перекрывал мужской. Луняне ходили в плисовых поддевках. А партнерша Бирюлькина посредине действия вдруг подошла в суфлерской будке и густым мужским басом выговорила:
— Не подавайте чужых слов!
И затем перешла на писклявый жеманный тон.
Публика вела себя неистово; даже в партере открыто смеялись, громко разговаривали; из райка швыряли медные деньги — тяжелые, старые, еще колыванской чеканки, чуть голову актеру не проломили. Толпами уходили в буфет. Господа студенты выбросили из своей ложи на сцену несколько веников.
Один из них упал перед девушкой-подростком, изображавшей Талию. Она испуганно смотрела на него, и на лице ее отразилась такая детская обида, что любая жестокосердная душа должна была бы дрогнуть. Босые ноги «божества» посинели от холода, дрожь била неразвитое тело. И этот нелепый хитон… Постановщик, выбиравший для актеров костюмы, по всей видимости, не отличался глубокими познаниями: для него хитон, нижняя рубашка древнегреческих граждан, была тем же самым, что туника, одежда верхняя.
Крылов поднялся и, не обращая внимания на сердитые взгляды жены, пошел по рядам. Он еще не знал, куда и зачем идет, но оставаться и смотреть на поругание актеров, на посиневшие ноги Талии больше не было сил. Здесь, в театре, никто не помнит о человеческом достоинстве актеров, никому нет дела до того, что лишь бедность и любовь к искусству заставляет их идти на подобное существование.
На мгновение ему показалось, что театр, все, что в нем происходит, это и есть сама жизнь, обнаженная душа Томска. Все роли давным-давно розданы, пиеса выбрана никудышная, и публика жестокосердна.
Какова же его, Крылова, роль? Неужто молчаливого наблюдателя?..
Он вырос на пороге студенческой ложи в тот момент, когда надтреснутый голос театрального колокольчика объявил об антракте. Развеселившиеся господа студенты готовили к следующему акту очередную партию наград.
Несколько секунд они смотрели друг на друга: первые университетские студиозусы, юный благородный набор, и ученый садовник, ботаник Крылов.
— Господа, это же Порфирий Никитич! Здравия желаем, господин приват-доцент, — с ненатуральным радушием произнес тщедушный юнец, белесый,
— Я прошу вас не делать этого, — тихо сказал Крылов, взглядом указывая на горку осклизлых огурцов. — Я бы хотел обратить ваше благородное внимание на то, что актеры — люди… Как мы с вами. Зачем же оскорблять человеческое достоинство?
— Пусть не играют дурно! — с вызовом ответил молодой человек с красивым, но холодным лицом. — Их за это пороть надобно!
— Замолчи ты… — обернулся к нему «картофельный росток».
— Тише, господа, в штрафную книгу запишут…
— Я не за тем к вам пришел, и никого не стану записывать в штрафную книгу, — сказал Крылов. — Я просто хотел напомнить вам, что и актеры люди… Если я обеспокоил, прошу меня извинить.
В студенческой ложе наступила озадаченная тишина. Крылов не сказал больше ни слова и удалился.
В галерее его окликнули.
— Порфирий Никитич, что с вами? Знакомых не узнаете?
Петр Иванович Макушин и вдова Цибульская приветливо смотрели на него.
— Виноват… Честь имею… — пробормотал Крылов, с трудом отходя от разговора со студентами. — Прошу извинить. Не заметил…
— Да чего уж там, — великодушно улыбнулся Петр Иванович. — Всем известна ваша рассеянность, — и, обращаясь к Цибульской, добавил: — С учеными людьми это случается, Федосья Емельяновна. Разрешите представить: университетский садовник Крылов Порфирий Никитич.
Крылов пожал сильную теплую руку Макушина, поклонился вдове.
— А я расстроился, потому вас и не заметил, — доверчиво признался он. — Скверный спектакль. Дивертисмент ниже всякой критики. Да еще господа студенты на сцену швыряют…
— Театр, — сказала Цибульская неожиданно молодым и сильным голосом. — Я вот только что рассказывала Петру Ивановичу о временах моей молодости. На месте нонешнего здания стоял деревянный сарай-барак. Полусгнившая тесовая крыша. В дожди она, естественно, протекала. Играли странствующие актеры, своих не было. Купцы устилали ложи коврами и пили чай. Однажды, помню, опрокинули на сцену ведерный самовар вместе с чайным прибором. Чудо, как только никто из актеров не пострадал.
— Да, вот вам местные нравы, — невесело усмехнулся Макушин. — Все хотят зрелищ, но развлекаются как-то жестоко. Неумно. Книжку не уговоришь купить, а за ведро водки — в драку. Помните, Федосья Емельяновна, как «томский князь» развлекался?
— Философ-то Александрыч? — уточнила Цибульская. — Горохов-то? Как не помнить! Кто из стариков забудет его… Богатый был, любил кутеремить. Бывало, откупит сарай-барак и почнет самочинно ставить: «с разрушением скал, с огненной колесницей, с драконами, ползущим змеем и огненным дождем». Все было, да мохом поросло…
Она вздохнула. И столько в ее вздохе было сожаления, горестного сочувствия, тоски по минувшим временам, что Крылов посмотрел на нее с удивлением.
Странный вечер выпал сегодня. Два человека, будто сговорившись, вспоминали о прошлом, о томских купцах, и оба по-разному. Волховский — внешне вежливо, интересно, но со скрытой ненавистью к ним. Цибульская — насмешливо, не без издевки, но с глубокой любовью… Вот уж поистине: «Долго ль до вечера?» — кричала квакушка. «Долго ль до зореньки?» — тосковал соловушек.