Управляемая демократия: Россия, которую нам навязали
Шрифт:
Удешевление рубля создало благоприятные возможности для отечественного производства. Предприятия неожиданно обнаружили, что их товары, которые еще вчера были никому не нужны, за два-три дня вдруг сделались невероятно конкурентоспособными. Импорт упал, и российская промышленность без боя завоевала новые рынки. Падение импорта улучшило торговый баланс, содействуя стабилизации российской валюты. Но предприятия были обескровлены многолетним отсутствием инвестиций, уходом квалифицированных кадров. Связи между регионами были разрушены. Еще хуже было положение на селе. Крупный рогатый скот забили, поля заросли сорняками, техника развалилась. В итоге не удавалось наращивать производство даже тогда, когда на товар был бешеный спрос.
Промышленности требовались крупные общественные инвестиции для модернизации и завоевания рынков. Технологический потенциал военно-промышленного сектора все еще мог быть использован для мирных целей, но лишь при условии, что средства, поступающие от продажи нефти и газа, стали бы направляться на конверсию.
Кабинет Примакова, первоначально возникший как компромисс между коммунистами и парламентским правым центром, быстро превратился в правительство левого центра. Правые политики либо покинули его, либо оказались подчинены представителям левых — вице-премьеру Юрию Маслюкову и главе Центробанка Виктору Геращенко. Но и по отношению к руководству компартии правительство все больше выступало как самостоятельная сила. Руководство КПРФ, имея большинство в парламенте, дискредитировало себя непоследовательностью, соглашательством и попытками прикрыть отсутствие принципиального курса националистической риторикой. Большинство населения, возмущенное результатами правления неолибералов и не доверяющее коммунистам, возлагало надежды на Примакова. Рейтинг премьера стремительно рос. Другой вопрос, могло ли правительство эти надежды оправдать? Официальными целями кабинета были объявлены «поддержка населения, социальная переориентация рынка, возрождение реального сектора и на этой основе — ускоренное восстановление конкурентоспособности России». Кабинет обещал усилить государственное регулирование, одновременно гарантировав, что «потрясений не будет». Не будет и передела собственности — «ни в форме повального ускоренного банкротства, ни в форме повальной национализации» [224] .
224
Век. 1998. №46. С. 7.
Понимая, что без государственной поддержки им не выжить, финансово-промышленные группы пытались заставить государство оплачивать их долги, одновременно требуя защитить священное право собственности.
Вопреки очевидной логике, кабинет умеренных левых готов был в данном случае идти им навстречу.
Легко заметить, что левоцентристская программа, вырисовывающаяся из заявлений нового российского правительства, легко ложилась в общий контекст перемен, наметившихся в Европе, где повсюду наблюдалось разочарование в правых и возвращение к власти социал-демократии. Однако точно так же повсеместно левый центр, придя к власти, оказывался не в состоянии обеспечить желанные перемены. Серьезная попытка улучшить экономическую структуру и подавить коррупцию поставила бы правительство Примакова перед необходимостью проводить именно те меры, от которых оно принципиально отказалось, — национализировать одни финансово-промышленные группы и признать банкротство других.
Привычная вера в собственную «исключительность» мешала российским интеллектуалам понять, что с нами происходит. К1998—1999 гг. даже среди апологетов буржуазного порядка стало возникать ощущение, что миро-экономика переживает системный кризис. Джордж Сорос произнес в Конгрессе США горячую речь о том, что существование капитализма под угрозой, а политика свободного рынка потерпела поражение. При этом он то и дело шокировал своих слушателей, используя марксистскую терминологию.
Культ «глобализации», «гибкости» и «финансовых инструментов» создал у международных элит ложное представление о последствиях собственной политики и своих возможностях. Не будучи гуманистами и вполне осознанно допуская разрушение целых стран и регионов, они все же далеко не всегда готовы были предсказать все негативные последствия своих решений. Мировая экономика, подчиненная корпорациям, живет по принципу олигополии. «То, что происходит сейчас на финансовых рынках, — типичный пример олигополии и манипуляции, — пишет сингапурский экономист. — Несколько крупных фондов, зачастую специализирующиеся на спекулятивных портфельных инвестициях, контролируют значительную часть денежных потоков (как в виде наличности, так и в виде кредитов), и они изучили все трюки, позволяющие им обогащаться с помощью любых финансовых инструментов.
Они могут манипулировать курсом валют, ценами акций и банковскими ставками, в результате порождая финансовую нестабильность и экономический хаос» [225] .
Можно заметить, что 18 лет глобального укрепления транснациональных институтов (примерно с 1980 по 1998 г.) дали примерно те же результаты, что и 18 лет брежневской стабильности в СССР. Элиты, сконцентрировав в своих руках грандиозные ресурсы, не просто понемногу теряли чувство реальности, но и начали позволять себе все более грубые ошибки, ибо немедленного «наказания» за эти ошибки не следовало. При столь огромной власти создается ложное ощущение, будто справиться можно практически с любой неприятностью, а потому нет необходимости беспокоиться из-за накапливающихся нерешенных проблем. Одновременно резко падает качество управления, снижается компетентность руководящих кадров, нарастает коррупция в системе. Чем больше корпорация, тем сильнее в ней развиваются внутренние групповые интересы, вступающие в конфликт друг с другом. Отказываясь реформировать себя, система не только затрачивает все больше средств на самоподдержание, но и действительно становится нереформируемой, создавая условия для собственного краха. Попытки реформ в подобной системе, разумеется, возможны и даже неизбежны, более того, они почти непременно будут инициированы сверху, но приведут они, как и советская перестройка, не к стабилизации, а к развалу.
225
Third World Resurgence. November 1998. № 99. P. 29.
Главным достижением неолиберальной глобализации принято считать повышение гибкости системы — прежде всего на уровне отдельных корпораций. Парадокс в том, что это же сделалось и главной проблемой. Чем более «гибкой» является бизнес-структура, тем более она склонна концентрироваться на краткосрочных задачах, жертвуя долгосрочными. Иными словами, повышение «гибкости» бизнеса на всех уровнях сопровождалось упадком стратегического планирования. Если бюрократический централизм имел свои серьезные недостатки, то система гибкого рыночного управления капитализмом — свои, возможно, не менее серьезные. Сочетание корпоративной централизации, разворачивавшейся в небывалых масштабах на мировом уровне, с внедрением «гибкого» подхода означало и соединение недостатков, органически присущих обоим типам структур. Итогом этого стала беспрецедентная самодестабилизация капиталистической системы. «Отдельные спекулянты, корпорации, брокерские конторы, пенсионные фонды и т. д. получают от системы огромную выгоду, но в то же время они не могут заботиться о ее воспроизводстве, даже если они в этом кровно заинтересованы, — писала Сьюзан Джордж. — Все участники рынка действуют рационально и на этом все построено. В финансовой сфере, однако, преобладают краткосрочные, мгновенные решения, а краткосрочная выгода противоречит долгосрочному интересу, реализация личных возможностей каждого оператора на рынке противоречит задаче поддержания его стабильности, без чего этим же операторам не выжить. В такой ситуации разве можно избежать опасного поворота событий или предотвратить глобальный крах?» [226]
226
The Lugano Report. On Preserving Capitalism in the Twenty-first Century. With an Appendix and Afterword by S. George. Pluto Press, London, 1999. P. 26.
Потрясения лета — осени 1998 г. заставили западные финансовые институты отчасти пересмотреть свои приоритеты. Лидеры Всемирного банка выступили с критикой Международного валютного фонда. После периода борьбы с инфляцией начался период снижения учетных ставок центральными банками, в обращение была вброшена дополнительная денежная масса. Правительство Японии совместно с оппозицией даже приняло решение о национализации одного из крупнейших банков — LTCB. В Гонконге правительство скупило акции ряда крупнейших компаний. В Малайзии был введен контроль над движением капиталов. Лозунг пересмотра итогов приватизации принес успех оппозиции на выборах в Словакии, причем выдвигали его не левые, а правый центр. Чили, некогда любимая страна либеральных экономистов, оказалась первой страной Латинской Америки, где были введены жесткие меры государственного контроля над рынком капиталов. Мероприятия, типичные для кейнсианской концепции регулирования, бессистемно и безответственно применялись теперь запаниковавшими монетаристами [227] .
227
Для краткости здесь сокращена большая часть размышлений об общей динамике глобального капитализма, присутствовавшая в соответственном разделе «Реставрации в России». См. Кагарлицкий Б. Реставрация в России. С. 295—302. См. также Freeman A., Kagarlitsky В. (Eds.) The Politics of Empire. Pluto Press, London, 2004.
Правительство Евгения Примакова оказалось вполне на своем месте в мировом процессе. И его первоначальный успех, и его политическое поражение и вынужденный уход (когда острота кризиса миновала) — вполне закономерны. Его первые радикальные меры вполне вписывались в общемировую конъюнктуру. Но точно так же не являлись «аномалией» последующие медлительность и колебания «розового кабинета», в конечном счете приведшие его к краху.
Временная стабилизация, обеспеченная политикой Примакова, не решила ни одной структурной проблемы, точно так же как и отчаянные меры других правительств, предпринятые в это же время. Но, не сняв противоречий мировой экономики, эти краткосрочные мероприятия смягчили остроту кризиса и вернули правящим кругам уверенность в себе. Хотя кризис был всего лишь отложен (причем — ненадолго, о чем напоминали и падение курсов акций на Уолл-стрит в 2000—2001 гг., и нестабильность валютного рынка), возникло ощущение, что худшее позади.