Управляемая демократия: Россия, которую нам навязали
Шрифт:
В конечном счете речь идет не об отказе от рыночных механизмов, но о радикальном отказе от рыночной идеологии в экономике, о совершенно других ориентирах, критериях и задачах развития. О смене элит и ценностей.
Режим реставрации завел страну в такой тупик, выйти из которого можно только через новую революцию. «Кризис власти и государства подходит к своему логическому завершению, — писал в сентябре 1999 г. на страницах “Независимой газеты” Петр Акопов. — И если у России есть будущее, то восстановление (и спасение) самого государства возможно только через смену элиты. Нужно ли напоминать, в каком случае происходит решительное, практически полное обновление правящего слоя? Революция, так нелюбимая нами в последнее десятилетие, приближается незаметно, но неминуемо.
Попытки остановить ее могут быть разные — от “черных полковников” из спецслужб до организации псевдонародных движений в поддержку кого-то из рвущихся к власти. Но отсутствие лидера не исправить его имитацией. Если в стране не появится государственного деятеля, масштаб личности которого соответствовал стоящему перед ней вызову, то вместо политиков ответ на требования времени даст народ. Его стихия вынесет вверх новых лидеров. Может быть, они сумеют сохранить страну? Даже если нет, то в этом будет лишь малая доля их вины» [408] .
408
Независимая газета. 15.09.1999.
Призрак, гуляющий по России, это еще не призрак коммунизма, это призрак передела собственности. Либеральная пресса пугает обывателя реками крови, которые прольются, если кто-то покусится на награбленные олигархами богатства. Между тем передел собственности в 1998—2000 гг. уже начался, а кровь и не переставала литься — на улицах Москвы и Выборга, в горах Чечни. Экономические перспективы России зависят от того, удастся ли нашей стране революционным образом изменить сложившуюся структуру. Из всех стран Восточной Европы именно Россия и Украина оказались в наихудшем положении после «свержения коммунизма». Но даже более успешно развивающиеся общества не смогли преодолеть отсталости и решить проблемы, характерные для периферийного капитализма. В 1999 г. лишь в Польше валовой внутренний продукт превысил уровень 1989 г., и следует помнить, что в Польше спад начался задолго до 1989 г. Венгрия в 1999 г. приблизилась к уровню производства, существовавшего при коммунистическом режиме, но при том, что количество бедных удвоилось, появились безработные и бездомные. В России положение дел намного хуже. Даже при самом оптимистическом сценарии, отмечает Андрей Колганов, Россия обречена на резкое усугубление отсталости. Экономический рост сам по себе мало что меняет: «Через некоторое время потенциал использования наших разваливающихся и простаивающих мощностей будет исчерпан при таком развитии, и экономика упрется в тупик. Сможет ли она накопить ресурсы для модернизации при 1—3% прироста валового внутреннего продукта? Нет, не сможет. Это совершенно очевидно. Это совершенно недостаточный рост для того, чтобы резко изменить финансовое положение нашей экономики. Это невозможно сделать без революционного изменения характера внутренней экономической политики» [409] .
409
Россия в конце XX века. С. 183.
Разумеется, даже небольшой экономический рост должен оказать благотворное влияние на общество. Не потому, что он примирит население с олигархическим капитализмом, а напротив, потому, что он создаст более благоприятные условия для борьбы. Именно в условиях экономического роста усиливается рабочее движение, его требования из оборонительных становятся наступательными. Люди лучше осознают свои интересы, начинают за них бороться. Они не забывают о прошлых страданиях и унижениях, но думают уже не о том, как выжить, а о том, как изменить свое социальное положение. В этом смысле экономический рост не только не способен стабилизировать систему, но, напротив, выявляет ее структурные противоречия и усиливает ее кризис, что в полной мере стало ясно уже к лету 1999 г.
Переход к рынку с присоединением к капиталистической миросистеме был начат в Советском Союзе под лозунгом модернизации, однако результат оказался обратный обещанному. Капитализм в России, как и в XIX в., насаждался властью вопреки сопротивлению общества и даже части элит. Парадокс в том, что именно политика насаждения капитализма «сверху» сделала принципиально невозможным формирование демократического капитализма «снизу». Эти элементы демократического капитализма могли бы в определенных формах сосуществовать с демократическим социализмом, но не с олигархическо-корпоративными структурами и экономической диктатурой международного финансового капитала. Под флагом «искоренения коммунизма», пишет Тамаш Краус, «режим Ельцина уничтожает и накопленные ценности традиционной гуманистической культуры, ростки социалистического, коллективистского мышления, причем делает это во имя агрессивного античеловеческого индивидуализма» [410] . Это не совсем так. Специфика постсоветской России состоит как раз в сочетании безответственного индивидуализма с авторитарным бюрократическим коллективизмом. Они взаимно дополняют друг друга, делая принципиально невозможным формирование гражданского общества.
410
Конец ельцинщины. Будапешт, 1999. С. 150.
Реставрация разрушала в России не только и не столько бюрократические структуры, характерные для сталинизма, сколько элементы социализма, существовавшие в советском обществе. Она закономерно сопровождалась демодернизацией страны. Еще один парадокс, обнаружившийся в ходе ельцинского правления, состоит в том, что несмотря на всю свою авторитарность и враждебность западным ценностям (а может быть, как раз из-за этого), советский «коммунизм» оказался наиболее эффективной идеологией модернизации, предложенной в истории России. У нас не было ни феодализма с его традицией сословных «вольностей» и личной ответственности, ни Реформации с ее знаменитой протестантской этикой. Не было у нас и конфуцианской традиции, как на Востоке. Своего рода заменой протестантской этики стала коммунистическая идеология с ее культом долга и дисциплины, фаталистической верой в «светлое будущее». Протестантизм насаждал веру в предопределение, советская идеология провозглашала неизбежность победы коммунизма. Совпадения между протестантизмом и ортодоксальным марксизмом замечал еще Г. В. Плеханов, но именно сталинская система превратила «марксизм-ленинизм» в светскую религию, удивительным образом повторявшую моральные догмы кальвинизма XVI в. Если в Китае поворот к капитализму опирался на сочетание конфуцианской традиции с коммунистической моралью, то в России «победа над коммунизмом» одновременно подрывала те минимальные моральные и психологические условия, без которых рыночная экономика невозможна вообще.
Впрочем, неудача России и успех Китая имеют и другие, еще более фундаментальные причины. Центристская и отчасти левая критика либеральных реформ в 1990-е гг. постоянно предлагала «китайскую модель» в качестве альтернативы приватизации и «свободному рынку». И в самом деле, если Россия на протяжении 1990-х гг. непрерывно падала, то Китай поднимался. Из всех стран, имевших «коммунистическую» власть к концу 1980-х, именно «красный» Китай больше всех преуспел не только в плане экономического роста и технологической модернизации, но и в плане насаждения частного предпринимательства. Схожие результаты были достигнуты и в «коммунистическом» Вьетнаме. Проблема, однако, в том, что «китайская модель» представляла собой не только набор решений в области управления и собственности, которые в принципе были вполне применимы в России, но и определенную стратегию включения в капиталистическую мироэкономику. И здесь мы видим принципиальные различия между двумя странами. Китай к началу 1980-х, когда реформы там начались в полном масштабе, обладал ограниченными природными ресурсами, промышленностью со скромным технологическим потенциалом и огромным населением. Именно его трудовые ресурсы привлекали иностранный капитал. Эффективное использование этих ресурсов требовало развития промышленности. Хотя ее технологический уровень оставался не самым высоким, он в целом повышался по сравнению с тем, чем обладала страна к концу 1970-х. Точно так же повышался и уровень образования, благосостояния.
Хотя экономический рост Китая создавал определенные проблемы для центров мирового капитализма, он, по крайней мере в 1980—1990-е гг. XX в., не являлся для них стратегическим вызовом. Обладая промышленностью со средним уровнем технологии, Китай, несмотря на все свои успехи, не мог радикально изменить соотношение сил в мировой системе. В то же время, несмотря на все противоречия, интеграция в мировую экономику сопровождалась увеличением промышленного потенциала, реальной модернизацией, ростом жизненного уровня. В данном случае приоритеты международного капитала в значительной мере совпадали с национальными интересами Китая.
С Россией все обстояло по-другому. Обладая огромной территорией и сырьевыми ресурсами, она имела (по своим масштабам) небольшое население. Рабочая сила была высокообразованной, но не очень дисциплинированной и «избалованной» социальными гарантиями. Технологический потенциал страны был очень высок, хотя использовался совершенно неэффективно. К тому же наиболее развитые в технологическом отношении отрасли были связаны с военно-промышленным комплексом и, соответственно, «дублировали» такие же отрасли в странах Запада (авиастроение, машиностроение и т. д.). Таким образом, реальный интерес для «центров» капиталистической миросистемы Россия представляла лишь как поставщик природных ресурсов и рынок сбыта. В ином качестве Россия была Западу не только не нужна, но даже опасна.
«Избыточные» ресурсы России могли быть либо поглощены странами «центра», либо использованы для экономической, политической и военной экспансии самой России. Иными словами, в рамках капиталистических «правил игры» наша страна может быть либо сверхдержавой, либо полуколонией, третьего не дано. Разумеется, логика капитализма не является единственно возможной, но коль скоро российские элиты включились в процесс глобализации и стремились действовать в соответствии с его требованиями, альтернативы у них не было.