Упраздненный театр
Шрифт:
Он был очень напряжен и, подъехав к дому, вывалился из пролетки и побежал в подъезд. Сиро осталась рассчитываться с извозчиком. Он взлетел на четвертый этаж и стал звонить в двенадцатую квартиру. Ирина Семеновна открыла ему. "Ух, ты! Ух, ты!
– сказала она.
– Напужал меня!.."
Вышла, прихрамывая, Настя и молча заплакала, и обняла его. "А где Жоржетта?!. Настя, где Жоржетта?.." - спросил он обреченно. "А Жоржеточка в Париж уехала...
– сказала Настя с трудом, - вот видишь как.. Папа и мама ее уговорили, написали ей, что, мол, как же мы без тебя-то? Мы ведь уже старенькие... как же мы теперь?.. Вот и поехала..." - "Так ведь она пионерка!
– крикнул Ванванч.
– Как же это она?!."
Настя гладила его по головке, безуспешно пытаясь утишить лаской предательство Жоржетты.
8
"Никогда
– Что это значит - "крупный партийный работник"? Он - твой папа, и все... Это ужасно, то, что я услышала... Ты что, хвастаешься? Ты хвастун?"
Ванванчу стыдно. Он брякнул это, опаленный евпаторийским солнцем и жаркими, с придыханием восклицаниями санаторских гостей. Теперь Москва ставила его на место, и в кровь вливался серый, будничный, размеренный, аскетический арбатский дух. Нужно было переучиваться.
И он вспомнил папу, как они ехали на летнем тифлисском трамвае, как папа висел на подножке, легко держась тонкой рукой за поручень. Он был в белой косоворотке и подмигивал Ванванчу... Все в прошлом. Оказывается, он был такой, как все. Никто не знал, кто его папа. Приятно было обладать тайной. "А что я должен сказать, когда меня спросят?" - поинтересовался он. "Скажи, что твой папа - служащий, что он работает в Тифлисе", - сказала мама. "И ты служащая?" - спросил он. "И я". Что-то такое померкло. "А Зяма?" "И он тоже..." Ашхен внимательно вглядывалась в сына.
Зяма Рабинович - папин и мамин друг. Друг по партии. Высокий, рыхловатый, с наголо обритой головой. У него большой нос, голубые искрящиеся глаза. У Ванванча захватывает дух, когда Зяма на него смотрит. Зяма говорит на всех языках... Время от времени он исчезает на долгие сроки. Смутные сведения стекаются в растопыренные уши Ванванча. Это в основном осторожный шепот мамы в ответ на требования Ванванча рассказать о Зяме. Он в Германии, в Бельгии, в Аргентине, еще где-то. Он отправляется туда тайно и учит тамошних рабочих революционной борьбе. За ним охотится полиция, сажает его в тюрьму, но ему удается бежать с помощью своих друзей. Ванванч переполняется счастьем, видя перед собой этого человека. Он хочет услышать от него самого все эти фантастические истории с арестами и побегами. Но Зяма не охотник рассказывать о себе. Он только посмеивается и норовит показать Ванванчу какой-нибудь фокус, например с картами. "Что у меня в руке?.." - спрашивает он, делая большие глаза, и подставляет Ванванчу карту. Ванванч видит короля с белой шелковой бородой и в седых кудрях. "Это король", - говорит Ванванч тоненьким срывающимся восхищенным голоском. "Король?!." - удивляется Зяма. Ванванч всматривается: это не король, а молодой черноволосый валет. "Кто? Не слышу?.." - смеется Зяма, напевая что-то такое знакомое и боевое. Ванванч старается не пропустить ни одного Зяминого движения, но перед ним уже дама. Она загадочно улыбается. Мама очень презирает карты: это мещанство, это тяжкое наследие прошлого, это стыдное занятие... "Разве?
– хитро прищуривается Зяма.
– Не знаю, но карты мне здорово помогали обдуривать жандармов..." - "Перестань..." твердит мама и морщится. "Послушай, Ашхеночка, это и вправду не так дурно".
– "Все равно", - говорит мама жестко. "Но ведь Ильич говорил, что все средства хороши для высшей цели, а?" - "Не знаю, - говорит мама удрученно, - по-моему, ты не прав..." - "А он?" - посмеивается Зяма, имея в виду Ленина. Мама краснеет и молчит.
Золотая рыбка истории, погрузнев и исказив свой первоначальный лик, уходит во тьму, а я с примитивным фонариком тороплюсь следом и пытаюсь понять - в чем горький смысл преображения слепого пухлого дитяти с темными колечками волос, пахнущего чистой природой, в унылую громадину с провалившимися боками, ослабевшую, но умудренную опытом? А все мои дядья и тети, и папа, и мама, и дедушка, и бабуся, навострив свои чувства, тогда, в те годы, предвидели ли горькую развязку или, пренебрегая последним седьмым чувством, так и оставались в счастливом неведении?
...В Тифлисе начальник отделения милиции на Лермонтовской смотрит на двадцатичетырехлетнего Рафика, словно в большой микроскоп. "Как фамилия твоего отца?" "Налбандян Степан", - говорит Рафик, уставив голубые наглые глаза в начальника. "А мы его задержали, потому что он оскорбил милиционера, - говорит начальник с ленивой улыбкой, - посидит одумается... Налбандян... Когда говорят, не лезь не в свое дело, - не лезь... Понятно?.. Если всякий Налбандян будет оскорблять милицию - знаешь, что будет?.." - "Зачем всякий?
– наглея, спрашивает Рафик.
– Он свекор Окуджава..." - "Это какой еще Окуджава?" - тихо спрашивает начальник. "Ну этот, секретарь горкома партии", - спокойно по слогам сообщает Рафик. Начальник куда-то уходит, потом возвращается и с интересом смотрит на Рафика. Рафик растягивает губы в наглой улыбке. "Вах, - говорит начальник, - то-то, понимаешь, я думаю: кто это такой?.." - "Он старый человек, говорит Рафик с удовольствием, - иногда нервы не выдерживают".
– "Конечно, - говорит начальник, - вы кто?" - "Я его сын", - говорит Рафик. "Слушай, спрашивает начальник по-дружески, - ты шофер?.. Может, придешь к нам работать? У нас ведь и зарплата высокая, и паек хороший..."
Рафик уводит Степана домой. "Что такое? Что случилось?" - спрашивает у отца. Оказывается, милиционер толкнул какого-то мальчика, а Степан сказал: "Ух ты, сволочь!" У Степана дрожат руки. Мария усаживает мужа на тахту и подкладывает под бока мутаки и стоит над ним, боясь за его сердце, и кажется, что она уже приподняла два крыла, готовая лететь за живой водой.
...Ванванч просыпается на Арбате глубокой ночью. Горит свет. На кровати сидят в обнимку мама и Сиро и плачут. "Почему вы плачете?" спрашивает Ванванч. "Дедушка умер, Кукушка", - говорит Сиро, и плечи ее трясутся.
На следующий день Ванванч высыпает из копилки знакомые копеечки, дедушкина - самая заметная, со стершимся гербом, звенит звонче остальных. Но слез нет у Ванванча. Он еще не воспринимает смерть. Печаль - да. Но тут же набегают будни: школа, двор, книжки, воспоминания о дедушке, как о живом. Вот он соорудил маленькому Ванванчу грузовик - кабина, четыре колеса, кузов. В крыше кабины - руль, в кузове - скамейка, и Ванванч садится на нее, а дедушка тянет грузовик за веревочку. Вот в Манглисе, на даче, старшие двоюродные братья, Гиви и Кукуля, собираются на рыбную ловлю, а он, трехлетний, намеревается отправиться с ними. "Да у тебя же нет удочки", - говорит Гиви. "А где моя удочка?" - спрашивает недоумевающий Ванванч. "Маруся, - строго спрашивает дедушка у бабуси, - где же Кукушкина удочка?" - "Вай, коранам ес!" - смеется бабуся и вручает ему маленькую палочку. Он счастлив... "Какой же я был глупый!" - думает Ванванч. И вспоминает дедушкино лицо.
Арбатский двор все тот же. Квадрат из трех двухэтажных флигелей и главного четырехэтажно-го, в котором проживает Ванванч. Посередине большой помойный ящик. Асфальт и редкая блеклая травка кое-где. Арбат. Сердце замирает, когда в разлуке вспоминается это пространство. Одно старое дерево неизвестного племени возле помойки, под которым сидят старые няньки. Здесь дети играют в "салочки", в "пряталки", в "классики", познают "нехорошие" слова и, распахнув до предела свои жадные глазки, наблюдают, как в подворотне пьют из горлышка взрослые дяди и тети. Или (о, чудо!), вынырнув из темного подъезда, через двор устремляется высокий худой мужчина, в каком-то странном черном пальто до самых пят, наглухо застегнутом. У него длинные волнистые каштановые волосы, они рассыпаются по узким покатым плечам. Борода струится с подбородка, и темные усы изгибаются и свисают с верхней губы. На груди его распластался металлический крест. Белое на черном. Он семенит, подпрыгивая, пучит стеклянные глаза, и няньки замирают на лавочке, а Ванванч узнает его и вспоминает, как однажды Акулина Ивановна целовала у этого мужчины руку...
"Ого!
– кричит толстогубый Юрка Холмогоров.
– Ну и поп - толоконный лоб!.." Нинка Сочилина хлопает Ванванча по плечу: "Чур, горе не мое!.." Все хохочут и хлопают друг друга по спине и плечам, и кричат пронзительно, повизгивая: "Чур, горе не мое!.." А няньки и старушки с лавочки пытаются пресечь это кощунство, вытягивают короткие шеи, грозят пальцами и кулака-ми: "У, фулюганы!.. У, бессовестные!.." А поп торопится к воротам, он как-то очень смешно перебирает ногами, и белые губы его стиснуты.