Ур, сын Шама
Шрифт:
У Нонны немного кружилась голова от этого мелькания, от нескончаемого джаза. А тут еще Валерий, неугомонное создание, принялся кричать ей в ухо о каких-то пиратах. О каком-то капитане Миссоне и каком-то монахе с итальянской фамилией, которые в семнадцатом веке создали здесь, на берегу Мадагаскара, пиратскую республику Либерталию, и было в этой республике полное братство и никакой частной собственности. Пираты-утописты? Ах, вечно вычитает Валерка несусветное!..
Потом столица осталась позади, и дорога устремилась на север. Пошла горная местность, склоны, поросшие кустарником, похожим на кактусы, дикие нагромождения застывшей лавы, и вдруг за поворотом, в низине, тропический лес.
Они переезжали по легким мостикам глубокие ущелья, в которых бурлили горные речки. У дорожного указателя с непонятной надписью Шамон велел шоферу свернуть направо. Остановились у опушки леса. Вообще-то на лес это не было похоже. Торчали тут и там из кустарника словно бы пучки гигантских перьев, веера, опахала неведомых великанов. Шамон, ужасно коверкая русские слова, что-то объяснял про эти деревья, но, кроме того, что они называются «равеналия», Нонна не смогла ничего уловить. Валерий уже успел достать новенькую, купленную перед отъездом кинокамеру «Кварц» и зажужжал, прильнув к видоискателю и медленно поворачиваясь.
Лишь потом они узнали, что равеналия, или иначе «дерево путешественников», прежде была одной из характерных особенностей мадагаскарского пейзажа, но теперь почти исчезла. Не только времена меняются — меняются и пейзажи.
— А где лемуры? — спросил Валерий, опустив камеру. — Мосье Шамон, почему не видно лемуров?
Мосье Щамон усмехнулся:
— Лемур — спать. Дормир. Ночья видно. День — но.
— Так надо их разбудить, — сказал Валерий.
Шамон закинул назад голову и жизнерадостно захохотал.
Было далеко за полдень, когда путешественники, изрядно усталые, несколько отупевшие от обилия впечатлений, въехали в Диего-Суарес или, по-мальгашски, Анцирану. Здесь было жарко, гораздо жарче, чем на плато. Кривые улицы с бесконечными лавчонками по сторонам исходили зноем, и тень многочисленных пальм нисколько от него не спасала.
Микроавтобус остановился у обшарпанной двухэтажной гостиницы. Пока выгружали чемоданы, в автомобильном нутре что-то продолжало неприятно стонать. Шамон расплатился с шофером и повел приезжих в отель. Тут они были встречены темнолицым портье как желанный божий дар и немедленно препровождены на второй этаж в номера. Шамон попросил их к шести часам по местному времени спуститься в ресторан и, простившись, ушел.
— Какой он милый и любезный! — сказала Нонна, переставляя время на своих часиках. — Ну так, ребята, — мыться и отдыхать. Без четверти шесть постучитесь ко мне.
У себя в номере Валерий был приятно удивлен кондиционером. Аппарат работал слишком громко, но, вероятно, уж таков был мадагаскарский стиль. В комнате зноя не чувствовалось. А за окном пыльная улица, застроенная старыми домами колониального стиля, сбегала вниз, и в конце ее виднелись причал, черный борт торгового судна и нависшая над ним шея портального крана. Дальше протянулась полоска мола, а за ней синел океан. При мысли о том, что это Индийский океан, Валерий с силой хлопнул себя по бедрам и произнес вслух:
— Ай да Горбачевский!
Он принял душ. Около шести, в любимой белой маечке-полурукавочке со скрещенными синими ракетками на левой стороне груди, в брюках прекрасного цвета беж, он зашел в соседний номер к Уру. Потом они постучались в Ноннину дверь.
Нонна уже была готова. Она стояла в светленьком искристом костюме перед зеркалом и заканчивала сложный ритуал прически. Затем она критически оглядела маечку Валерия, черную водолазку и джинсы Ура и решительно сказала, что не пойдет с ними, пока они не оденутся прилично.
— Что? Что такое? — возопил Валерий. — Не стану я надевать галстук в тропиках! Сама видала, здесь почти без штанов ходят, так с какой стати мне выпендриваться?
А Ур сказал, что у него, кроме того, что на нем, есть только зимний костюм, который он, разумеется, не наденет, и одна рубашка. Нонна, однако, твердо стояла на своем, и пришлось идти переодеваться.
Минут через десять они спускались по лестнице, устланной потертым красным ковром. Ур сменил водолазку на кремовую рубаху с погончиками, а Валерий шел в темно-сером костюме, демонстративно крутил шеей, обвязанной ярким, в колечках галстуком, и ворчливо рассказывал Уру — но так, чтобы и Нонна слышала, — как правы были комсомольцы двадцатых годов, когда отвергали галстук как символ буржуазного благополучия. Он даже припомнил пьесу тех времен под названием «Галстук» — читать он ее не читал, но слышал от тети Сони, что была такая пьеса, в которой товарищи высмеивали комсомольца, упрямо носившего галстук, а потом ему досталась винтовка без ремня, и он вместо ремня приспособил галстук, найдя этому пошлому предмету правильное применение…
— Хватит, хватит, — сказала Нонна. И добавила, усмехнувшись: — Теперь я знаю, откуда пошла твоя манера: от Костюкова.
Войдя в зал ресторана, они остановились. В табачном дыму плыли столики, потные, красные лица, салфетки, бутылки. Полированный ящик у стойки извергал громыхающую музыку.
Тут они увидели невысокого человека с сухим горбоносым лицом, энергично пробиравшегося к ним между столиков. На нем была светло-зеленая рубашка и шорты такого же цвета.
— А вот и Русто, — сказал Ур, широко улыбаясь.
Валерий язвительно шепнул Нонне:
— До чего неприлично одет! Ай-яй-яй…
Доктор Русто, склонив воинственный седой хохолок, поцеловал Нонне руку и сказал по-французски, что счастлив видеть очаровательную мадемуазель Селезнефф. Затем он обнял Ура и похлопал его по спине. Валерию крепко пожал руку и, столь же старательно, сколь и любезно, повторил вслед за ним фамилию:
— Гор-ба-шез. Трез агреабльман. [10]
И он повел их в угол, где за сдвинутыми столиками сидел экипаж «Дидоны», навстречу улыбкам и картавому говору, и принялся представлять всех подряд, а бородач Шамон, смешно произнося русские слова, переводил. Впрочем, тут же выяснилось, что Нонна говорит по-английски, а Валерий с грехом пополам понимает, и тогда Русто перешел на английский.
10
Очень приятно (франц.).
— Пьер Мальбранш, — назвал он, и над столиком воздвиглась высокая и гибкая фигура молодого человека с резко очерченным костистым лицом и каштановыми кудрями до плеч. — Мой помощник и штурман. А это Мюло, представлял он дальше, и дочерна обожженный солнцем дядька с тонким носом и водянистыми глазами оторвался от стакана красного вина и, ухмыльнувшись, подмигнул Нонне. — Мюло — механик «Дидоны», неустрашимое и болтливое дитя Прованса, прожигатель жизни и поджигатель подшипников. А это наш боцман Жорж, — продолжал Русто, и ладно сложенный креол в белом костюме почтительно наклонил курчавую голову. — Он родился недалеко отсюда, на Майотте, и мечтает вернуться туда и обзавестись гаремом, но ничего из этого не выйдет, потому что я отпущу Жоржа, только когда перестану плавать, а плавать я никогда не перестану. Франсуа Бертолио, — назвал он следующее имя, и тотчас вскочил юноша с улыбчивым открытым лицом, с большим родимым пятном на левой щеке, с длинными волосами соломенного цвета. — С его дядюшкой, Ур, вы хорошо знакомы — я имею в виду Жана-Мари, библиотекаря Океанариума. Франсуа ловил счастье в Париже, но найдет его, как я надеюсь, в океане. Это его первый рейс, и он будет помогать нам в лаборатории. Люсьена Шамона вы уже знаете. Здесь недостает Армана Лакруа, величайшего из ныряльщиков, смотрителя Океанариума, — Ур, его вы знаете тоже. Арман остался на «Дидоне», потому что должен же кто-то оставаться на судне, когда команда на берегу. Кроме него, на судне моторист Фрето, хотя, как мне кажется, ему следовало быть здесь, а нашему другу Мюло — в машинном отделении, но, увы, Мюло просто не умеет оставаться на судне, если оно стоит в порту. Еще матрос, нанятый мною здесь, он должен явиться на борт завтра, перед отплытием, — и вот, дорогие друзья из России, весь экипаж «Дидоны». А теперь, — Русто поднял свой стакан, — мы выпьем за самого очаровательного из всех океанологов, каких мне только доводилось видеть, — за мадемуазель Селезнефф.