Ураган (сборник)
Шрифт:
— Ладно, будем считать, что у вас слишком длинная шея, — ворчливо проговорил он и, раздраженно барабаня пальцами по спинке стула, начал объяснять:
— Когда конструктор создает тип автомобиля, он рассчитывает его для определенных условий, хотя и оставляет запасы прочности, мощности. Если вы захотите улучшить модель — сможете заменить шасси, форсировать двигатель и выжмете дополнительную скорость. Скажем, со ста пятидесяти до двухсот километров в час, до трехсот наконец. Но если вам понадобится скорость полторы тысячи километров в час, а?
— Создам другую модель.
— Гопики-попики! Мы же не в детском садике. Это уже будет не автомобиль, черт возьми!
— Почему, черт возьми?
Он угрожающе уставился
— Притворяетесь? Стараетесь разозлить? Это известно школьнику. Сопротивление среды, черт возьми! Для такой скорости придется менять среду. Это уже будет не автомобиль, а самолет.
Вид у меня, вероятно, был растерянный, и он слегка смягчился:
— Вы впали в амбицию, гордый добрый молодец. Придется начинать с азов. Природа создавала человека для тех же целей, что и дождевого червя или там божью коровку. Борьба за существование, размножение в условиях замкнутого пространства и снова борьба за существование. Да, добрый молодец, и создавала она его по принципу червя, а не творца всемогущего! Не хотите червя, претит вам, так в лучшем случае — шимпанзе, хотя тут нет никакой принципиальной разницы. Те же основы конструкции, обмен веществ, способы питания, взаимодействие с внешней средой, поддержание гомеостаза. А человек взял да и стал из собирателя сеятелем, и для этого ему понадобилось еще стать существом социальным — исследователем и творцом. Так он участвовал в процессе самопрограммирования, без наказа матушки-природы… Хотите спросить, почему без наказа? Он был бы зафиксирован в отличиях нашего с вами строения от всего остального животного мира, а его нетути. Итак, без наказа Матушки человек решил стать из автомобиля самолетом, даже ракетой. Более того, из подопытного — экспериментатором. Как уж тут обойтись той же конструкцией организма?
— Значит, по-вашему, выход в ином: искусственные ткани, искусственный интеллект, а потом — искусственный человек, гомосинтетикус, сигом? Иные способы усвоения энергии, переработки информации, иные принципы построения? Слышал о таких модных идейках.
— Модными идеи становятся в силу целесообразности. Возьмите, например, такой печальный парадокс. Чем старше становится человек, опытнее, богаче как личность, тем более разрушает его организм неумолимое время, пока годам к восьмидесяти он не одряхлеет совсем. А ведь дай нам природа иной принцип — возможность свободной замены частей, — и в сорок лет, поумнев и став опытней, человек бы устроил свой организм сильней, здоровей, чем был он в двадцать; в восемьдесят — здоровее, чем в сорок, а в сто, в тысячу? Представляете? А ведь сигомам мы дадим принцип замены частей и еще многие другие, которые уже применяем в машинах и аппаратах. Сигомы сначала помогут людям обжить космос, они будут и помощниками и сыновьями человечества, и сами они смогут жить в любом уголке Вселенной…
— Но для кого тогда прикажете стараться? Я эгоист, как все люди.
— Не-е-ет, ничего не поделаешь! — он даже ногой нетерпеливо притопнул. — Тупо сковано — не наточишь. Вы бы думали не как возразить, а как понять. Речь идет именно о сохранении человеческого — лучшего, что в нас есть. Расстается же человек с родным, кровным своим аппендиксом. Меняет челюсть, сердце, почки… Расстанется и с большим, когда прижмет, когда поймет…
— Не хочу, не желаю этого понимать, Виктор Сергеевич, — сказал я, глядя в его сверкающие антрацитом глаза. — Ни сейчас, ни потом.
— Не зарекайтесь на потом. Потом видно будет! Он уже дошел до опасной «стадии кипения». Но меня, как мама говорила, «несла нелегкая»:
— Это видно уже сейчас. А вам, Виктор Сергеевич, с такими мыслями надо от нас уходить в другое учреждение. В институт кибернетики, например, или эволюционного моделирования…
Я испуганно умолк, поздно поняв, что перешагнул дозволенную грань. Но он не закричал: «Учить меня вздумали, метр?» Он оторопело посмотрел на меня, и скупая улыбка высветила его раскаленные, как жаринки, зрачки. Они вдруг начали тускнеть, словно подергиваться пеплом. В них еще оставались светящиеся точечки, но вот внезапно они исчезли, глаза изменились, будто повернулись ко мне другой стороной, устремив взгляд куда-то вовнутрь.
— Что ж, может быть, вы и правы, — задумчиво произнес он. — Нет, нет, не спорьте. Есть некоторые азбучные истины. Вы вовремя напомнили мне одну из них: каждый должен заниматься в первую очередь своим делом. И отстаивать его. Вы лучше усвоили эту истину, чем я. Спасибо, Кто-то из поэтов хорошо сказал: «Пусть каждый своим путем идет, пока пути не сольются…»
Он был сейчас совсем не похож на того Виктора Сергеевича, который кричал и топал ногой несколько минут назад. Его узкое лицо стало удивительно мягким, слегка печальным, глаза вбирали в себя свет, и вдруг снова засветились, но уже по-иному — матово, ласково:
— Знаете, — сказал он доверительно, — я очень счастливый человек, что имею таких сотрудников. Они не дают подавлять себя. И правильно делают. Иначе всем было бы неинтересно.
И опять он задумался о том же, потому что через секунду произнес:
«Когда же сольются наши пути, увидим, куда мы шли, и что нас ждало в конце пути, и кто нас у финиша ждал…»
Мне показалось, что в комнате сгустились тени, стали часовыми в углах, за шкафами термостатов, легко легли на его выпуклый шишковатый лоб. Потом я понял, что на распределителе выключили фонари подсветки.
Виктор Сергеевич повел плечами, будто сбрасывал оцепенение, лукаво улыбнулся и без всякого видимого перехода сказал:
— А Таня эта хорошая девушка, однако. Не побежала ведь оправдываться. Что скажете, холостой добрый молодец?
Погрозил пальцем, круто повернулся на каблуках и вышел из лаборатории.
«Все-таки обиделся, — подумал я. — Надо будет зайти, повиниться, словно невзначай…»
Но он сам пришел на второй же день. Это тоже было в его манере — совершенно не считаться с субординацией, — особенно если ему казалось, что кого-то обидел.
Походил по лаборатории, порасспрадшвал о чем-то профессора Рябчуна, задышал над моим ухом. Я не оборачивался. Через полсекунды он сказал:
— Я снял «строгий» из выговора. А где Татьяна?
— Здравствуйте, Виктор Сергеевич. Извините, замотался, увлекся…
— Это я уже понял, хитрый добрый молодец. Так где Татьяна? — В виварии она, Виктор Сергеевич. Опал хандрит. — Пойдемте взглянем. Он так и не уточнил, на кого «взглянем». Таня снимала показания с датчиков. Увидев нас, поспешила навстречу с бумажной лентой в руке, поздоровалась с академиком.
— Ничего не пойму. Энцефалограф подтверждает активизацию мозговой деятельности, а в поведении шимпа она не наблюдается.
Виктор Сергеевич перехватил ленту, поднес ее близко к глазам (очки он забыл в кабинете), забормотал:
— Интересно. Очень даже. Verum index sui et falsi. [2] Жук. Жук- жучила…
Повернулся всем корпусом ко мне. — У коров и овец изменения стойкие? — Вполне. Сказались даже на выборе пищи. Объективные показатели полностью совпадают с поведенческими. Поэтому и решились мы перенести эксперименты на стадо подшефного совхоза. Но вот с шимпанзе ничего не выходит. Полиген Л не срабатывает. Его действие как бы противоположно ожидаемому. Опал угнетен, поведение заторможено. Может быть, все-таки перевести его к самкам?
2
Истина — пробный камень себя самой и лжи (лат.).