Ураган
Шрифт:
Старший внук Парка, шестнадцатилетний Голиаф, добежав до деда, остановился и степенно пожал ему руку; любимица Парка, девятилетняя Дэзи, с размаху повисла у него на шее.
— Боже мой, — со смехом воскликнул Парк, оглядывая детей, — почему вы оба такие грязные?
— Сейчас и ты будешь таким замазулей! — крикнула Дэзи. — Идем красить новый курятник.
— Как, уже готов? — искренне удивился Парк.
— Гол сегодня покончил с крышей.
— А где же вы взяли краску?
— Мы с Голиафом ездили в лавку.
— И ты сам вел машину? — строго спросил Парк внука.
— Нет, нет, — поспешила сказать Дэзи, — мы ездили верхами.
— И опять ты набила холку своей Лу?
— О, что ты? — Дэзи гордо выпрямилась. — Этого уже никогда не будет: я научилась хорошо седлать.
За разговорами они подошли к дому. Голиаф подхватил ведерко с краской, а Дэзи протянула Парку кисть, и он уже взял ее, но тут девочка покачала головой и укоризненно проговорила:
— Нет, нет, дедушка, сначала надень старые штаны, а то нам всем попадет от бабушки.
Глава 27
1
Временами сознание Лесса работало с поразительной ясностью. Но бывали часы — их становилось все больше, — он терял контроль над восприятием окружающего, над своими мыслями, над самим собой. Тогда он переставал быть Лессом Галичем. Он видел странные сны — все в них было совсем белым. Когда-то Лесс слышал, что значит, если больной лучевой болезнью начинает видеть белый мир: белые грезы, белую явь, белый мир без цветов и теней. Словно рисунок, нанесенный белым карандашом. Иногда линия рисунка еще сохраняла подобие жизненной четкости, но чаще расплывалась до того, что привычные образы уходящей действительности становились белыми бликами на белом фоне. Было отвратительно и страшно! Лесс стал бы кричать, если бы мог.
Освободиться от тяжести, которой придавили руки! Поднять их, чтобы сжать голову. Пока не заметили, что она раздваивается. Или это раздваивается мир? Нет, конечно же, голова! А за нею и весь Лесс. Вот их уже двое — он и еще раз он. Лесс и Лесс. «Сожмите мне голову! Тому мне. Или этому. Вот так! Какие прохладные у вас руки!.. Спасибо…»
Лесс уверен, что говорит. Но сестра, клавшая на голову пузырь со льдом, ничего не слышала. Язык комом лежал во рту — огромный, неповоротливый.
— Со слизистыми кончено, — сказал сестре один из врачей, раздвинув расширителем стиснутые зубы Лесса. — Но все-таки продолжайте лед.
Наверно, Лесс не слышал безнадежного «все-таки продолжайте». Это касалось только врачей. Конечно, им интересно знать, что творится в его голове, — ведь медицина еще не знала, что происходит в мозгу больного на последней стадии лучевой болезни. Пока это догадки. А как интересно было бы это знать врачам! Кто знает, с каким трепетом Лесс следит за появлением второго Лесса. Который же из них действует, говорит, а который наблюдает, анализирует, судит, сердится и боится? Кто за кого? Конечно же, он за него. Лесс за Лесса. Ведь он — это оба они. Лесс и Лесс. Два Лесса. Один Лесс. Два. Один…
Перед Лессом — Лесс. Он намеревается в открытом океане прыгнуть с борта. Судно огромно; его двигают мощные машины. Тело Лесса вытесняет всего восемьдесят кило воды; его тренированные мышцы обещают выдать мощность одной человечьей силы. Одна человечья против ста тысяч лошадиных. Он знает, многотонные лопасти винтов закрутят его, искромсают. Разум подсказывает выход: сойти на безопасную палубу, выпить стакан вина. Оно приведет мозг в блаженное состояние покоя. Вознесенное спиртными парами его «я» поднимется выше всего сущего. Что ж, он может и это. Но не хочет. Не хочет оставаться на борту гиганта. Он хочет плыть сам: бороться с волнами, сам выбирать направление. Все сам! Его тошнит на этой до отвращения надежной палубе…
Несмотря на лежащий на голове Лесса пузырь со льдом, сестра то и дело стирает с его лица обильный пот.
Дайен — молодая сестра. Ей хочется, чтобы Лесс застонал, или пошевелился, или хотя бы разжал крепко стиснутые зубы: он выдохнул бы и немного страдания. Но Лесс неподвижен. По лицу скатываются крупные капли пота.
Лесс видит двух белых Лессов. Один с расплывшимися чертами смотрит на другого, такого же белого — плоского, расплывающегося в белом тумане.
«Люди узнают правду, ради которой я умираю? А что они сделают с этой правдой? Разве дело в том, что я сказал, или в том, чего я не скажу? Меня все равно уничтожат. А через сто лет после меня по земле будут ходить уроды».
«Не то, не то! — перебил Лесса Лесс. — Что бы ни случилось, я должен докричать на весь мир правду!»
Лесс посмотрел на Лесса и подумал: «Ему нужна моя помощь. В таких обстоятельствах тяжелее всего одиночество». И сказал:
«Может, не нужно быть одному? Позвать людей, сказать им, как…»
«Страшно?»
«Да».
«Осталось так мало времени, чтобы доделать начатое. Красные шарики в моей крови умирают. Ах, как быстро они умирают!»
Лесс поднял взгляд и посмотрел на Лесса. Его лицо было еще белее, чем прежде. «Неужели? — подумал он и посмотрел себе в глаза. — Этот человек не хочет жить. Сколько бы ни осталось — год, неделя, минута, ему все равно. Это говорят его глаза».
«Послушай, — сказал он, — нужно довести до конца».
«Да? Если успею…» — и в его глазах появилось желание. Страстное желание жить.
Сестра Дайен смотрела со страхом: выступавший на лбу Лесса пот мгновенно исчезал. Он испарялся, как с раскаленного металла. Устав госпиталя гласил, что сестра должна быть нема. А ей было страшно, жгучая жалость наполняла ее молодое сердце. Дайен склонилась над Лессом и стала говорить. Все ласковое, что могла сказать. Она была уверена: от этого ему станет легче, даже если он ее и не услышит…
«Ах, какие холодные руки! Еще сожмите череп!» — Лесс усилием поднял веки и встретился с затуманенным слезами взглядом Дайен. А его глаза были сухи, и в них было одно желание: заговорить. Но как страшно пошевелить языком!..
А что, если сделать усилие? Последнее усилие.
— Спасибо… Боже, какая боль!.. И все же: спасибо.
Дайен потянулась к магнитофону, но, встретившись с глазами Лесса, отдернула руку. Лесс говорил медленно, как позволял огромный, огненно-горячий язык. Дайен склонилась к нему и слушала так, словно должна была навсегда запомнить каждое слово.