Урал улыбается
Шрифт:
Как-то утром звонят в прихожей. Иду открывать. Вижу: на пороге стоит соседка — жена инженера Бибикова. Вид у нее ужасный: халат расстегнут, волосы растрепаны, в глазах — слезы.
— Что случилось? — спрашиваю.
— Все кончено! — говорит. — Дайте мне водички…
Даю водички. Она пьет, цокает зубами по стеклу и все повторяет:
— Мерзавец! Боже мой, какой мерзавец!
— О ком это вы говорите? — спрашиваю.
А она:
— О муже! —
Я говорю:
— Успокойтесь, пожалуйста, и расскажите все по порядку, а то мне непонятны ваши слезы, зачем они?
Тут она немного снаружи успокоилась, присела на диван-кровать и начала по порядку:
— Дорогой мой Иван Пафнутьич! Ведь я любила его, как проклятая! Незачем говорить, вы это и сами знаете. Даже тогда, когда он весь наш медовый месяц ночи напролет высиживал на кухне свои бездарные стихи… Вы, наверное, не знаете, что он пишет стихи? Пишет! И утром и вечером, когда супругам, скажем прямо, делать нечего, он пишет стихи! Это, говорит, мое второе призвание. Я — поэт, а жена поэта должна уметь ждать. Я давно уже заподозрила, что с ним неладно, но стала ждать. И дождалась!.. Как-то захожу в ванную комнату и вижу: там стоит лошадь. Представляете? Живая лошадь!
— Простите меня, — говорю я, — но этого не может быть. В наших совмещенных ванных лошадь не поместится.
— Дорогой Иван Пафнутьич! — восклицает она, прижимая руки к взволнованной груди. — Представьте себе: поместилась! Здоровенная кобыла!.. Я тогда перед ним так вопрос поставила: или я, или лошадь! Нам с ней вдвоем в одной квартире не жить! Думаете, он ее выставил? Дудки! Он перетащил ее из ванной в чулан. По сей день там прячет!
— А вы не заметили, — спрашиваю, — в этой лошади чего-нибудь необыкновенного? Крыльев, например, не заметили?
— Как же, — говорит, — были у нее на спине крылышки. Маленькие такие.
— Все понятно, — говорю. — Так я и думал. Это не лошадь. Это — конь. Пегасом его звать. Поэты всегда его при себе держат: он для них вроде основного оборудования. Однако продолжайте, обожаемая, не смею вас больше перебивать.
— Ну, я с этим постепенно смирилась, — продолжает она. — Пусть себе будет в квартире животное. Все не так одиноко… Но сегодня ночью… — Она снова заплакала. — Простите. Я так взволнована… Дорогой Иван Пафнутьич! Вы — самый близкий мне в этом доме человек. Только вам я могу рассказать… Так вот, выхожу я сегодня ночью на кухню и вижу: сидит он, муж мой, а напротив его — нагая девица! — Соседка зарыдала в голос.
— Плачьте, — говорю я. — Плачьте, бедная. Вам легче будет. Вот вам платочек носовой. А что, девица — совсем нагая была?
— Совсем! — рыдает она. — Совсем. В одной простыне закутана… В волосах бижутерия… Глаза бесстыжие: из современных, видимо…
— А не заметили вы, что у нее в руках было, у девицы этой?
— Ах, — рыдает она. — Какое теперь это имеет значение, когда жизнь разбита?.. Ну, держала она в руках что-то деревянное… Вроде сидения… А на нем — струны натянуты…
— Все ясно, — говорю. — Так я и думал. Девицу эту Музой зовут. Она всегда при поэтах держится. А в руках у нее музыкальный инструмент. Лира. Так что не
— Ни за что! — отвечает соседка. — Надоели мне его фокусы! Пускай остается со своей Медузой или как там ее? А с меня хватит. Отмучилась!
— Да-а-а, — говорю я. — Бедная вы моя. Не повезло вам в жизни. Ну, раз уж так получилось, могу вам сказать откровенно, что давно я к вам неравнодушен. Так что оставайтесь пока здесь. Поживите, может, привыкнете. Ну как, согласны?
— Что ж, — говорит она. — Квартира у вас, вроде, подходящая. Жаль только, этаж высоковат… А с зарплатой, небось, туговато приходится?
— Не беспокойтесь, — говорю, — обожаемая. Как раз на двоих хватит. Да у меня еще и садик свой имеется, так я ягодой поторговываю.
— Ну, а водочкой, — спрашивает, — не часто балуетесь?
— Только по праздникам, — говорю. — Как все.
— Так, — говорит она. — А вы, случаем, стихи по ночам не пишете?
— Как можно? — говорю. — Уж чего нет, так нет. Я ведь человек простой. Бухгалтером работаю. У начальства на хорошем счету. И хобби у меня имеется: по общественной линии — домовой адвокат. Люблю, знаете, законы. Кому прошение напишешь, кому — жалобу… Ну, так как? Согласны?
— Согласна, — отвечает. — Согласна! Вы — человек серьезный и положительный. Не то, что некоторые…
— Ну вот и прекрасно! — говорю. — Можете располагаться. А я, с вашего позволения, обожаемая, сейчас на работу пойду. Только об одном вас прошу: будете пользоваться кладовкой, так у меня там женщина стоит с завязанными глазами. В одной руке меч держит, в другой — весы. Фемидой ее зовут. Богиня она, правосудием заведует. Так уж вы не пугайтесь, пожалуйста, сделайте одолжение!
Борис Воробьев
Свердловский фельетонист. Работает в редакции «Уральский рабочий». За фельетоны, опубликованные в газете «Правда» и других изданиях, в 1980 году получил премию Союза журналистов СССР.
Пашка Тигролапов, исчадие нашего двора, вернулся после продолжительной отлучки совершенно преображенным. Щеки его полыхали свекольным румянцем. С Пашкиной физиономии сошли синяки, полученные в честной трамвайной драке, и он почти походил на порядочного человека.
Вечером в беседке для домино Тигролапов провел пресс-конференцию. Потягивая из большой бутылки, именуемой огнетушителем, вермут красный крепкий, Пашка рассказывал и помирал со смеху.
— Ну, дают! — жизнерадостно кричал он на весь двор. — Вот где, братцы, курорт! Живи на полном государственном обеспечении и никаких тебе человеко-смен. Я там на семь кэгэ поправился. Умора!
— Заливаешь, Пашка, — сомневались слушатели. — Как там ни толкуй, а ты был не у тещи на блинах. Да и вкалывать, наверное, заставляли.