Уран
Шрифт:
Воскресенье, первое марта, Гаков провел не дома. Всей семьей ездили на концерт в Таллин, выбирали сыну пальто – шубейка, которую Максим донашивал за сестрой, совсем истерлась и разлезлась. Гуляли по красивому, ухоженному городу, ужинали в ресторане, домой вернулись затемно. Только тогда Гаков узнал о гибели Ищенко, шофера служебной развозки.
Начальник отделения милиции капитан Лозовой сообщил директору обстоятельства происшествия. Тело Ищенко найдено обходчиком в болоте, неподалеку от железнодорожной ветки на станцию Вайвара.
В комнате шофера был произведен обыск, за подкладкой чемодана обнаружили записи, листки с пометками и карты, начерченные от руки. Тут были чертежи заводских цехов, планы подкомандировок с указанием количества людей, занятых на строительных и погрузочно-разгрузочных работах, списки руководящих работников с указаниями специальностей и партийной принадлежности. Там же была найдена пачка новых сотенных купюр, завернутых в грязную тряпицу. Лозовой отправил купюры на экспертизу – он предполагал, что эти деньги добыты при ограблении почты. Три дня назад в соседней волости бандиты убили женщину-экспедитора, похитили полмиллиона рублей.
Слух о чемодане Ищенко быстро распространился по этажам общежития. Шофера и раньше не любили, а после вскрывшейся правды поминали не иначе как с ненавистью. «Вражина, гниль! Кабы знать, сам бы гада урыл!» – шумели рабочие, пересыпая неосуществимые уже угрозы крепкими выражениями.
Подозрение в убийстве падало на Игната Котёмкина, сержанта охранной роты, который выпивал с Ищенко в ночь с пятницы на субботу.
За полночь в отдел милиции поступила телефонограмма: из Ленинграда направлена особая следственная группа во главе с майором МГБ Юри Аусом, просьба оказать содействие в расследовании дела.
Домой Арсений возвращался около двух часов ночи. Машину вызывать не стал – благо от милиции до дома минут пятнадцать пешим ходом.
Кружила метель, снег налипал на лицо, на одежду. Вот тебе и первый день весны!
В подъезде снова не горела лампочка. С пролета второго этажа ему навстречу бросилась закутанная фигура.
– Сенечка, миленький!
– Напугала! Зачем ты здесь?
– Ждала тебя. Мои все спят. Люби меня, Сенечка, смотри, я вся твоя…
Под шубкой полуголая, в одной скользкой сорочке.
– Да что ты, сумасшедшая, нельзя, нельзя…
Отрекаясь словами, на деле уже обнимал ее, чувствуя, как продавливается под пальцами мягкое, теплое тело. Расстегивал свое пальто, искал губами губы.
– Люби меня, Сенечка, прямо здесь…
Подхватил, усадил на подоконник.
Хлопнула дверь на третьем, по стене метнулся свет. Голос Иды окликнул:
– Арсений, ты здесь?
После секундного молчания Гаков отозвался:
– Иду!
Чертова девка замерла, расставив ноги, затаив дыхание. Когда он сделал движение оторваться, обеими руками обхватила его лицо и жадно поцеловала в губы жаркими и сладкими, как малина, губами.
В коридоре, снимая верхнюю одежду, Гаков прятал лицо, рукой вытирал пылающие губы. Ида куталась в шаль, поясняла виновато, словно оправдываясь:
– Я ждала у окна. Видела, как ты в подъезд вошел…
Гаков не стал ничего объяснять, ушел в ванную.
Ополаскивая лицо холодной водой, подумал, что жизнь его завернула в какой-то мучительный тупик и поделать с этим ничего нельзя.
Первое пророчество
В понедельник в шестом часу утра к Тасе в комнату постучали двое конвойных. Николка еще спал. Настёнка, совсем как взрослая, ни о чем не спрашивая, помогла матери собраться, сунула в карман кусок хлеба в тряпице, расческу.
Конвоиры с винтовками повели Таисию по коридору, громко топая сапогами. Соседи выглядывали из комнат и тут же прятались, захлопывали двери.
Во дворе ждал «козлик». Привезли в город, в новое отделение милиции на улице Маяковского.
Тася не знала за собой никакой вины, но, ступая по скрипучим деревянным полам, еще блестящим и, кажется, немного липким от свежей краски, чувствовала, как сводит челюсти, словно от озноба. Над ней нависала та беспощадная сила, которой она не знала названия, но действие которой на других людей видела ежедневно.
Задержанную Таисию заперли в крошечной пустой комнате с решеткой на высоком окне. Она причесалась, заново подколола волосы шпильками. Съела хлеб. Прилегла на голую деревянную лавку.
В начале девятого за ней пришли, отвели в кабинет для допроса.
Молодой лейтенант МГБ, дебелый, развращенный физической властью над людьми – это чувствовалось во всей его позе, в наглом обшаривающем взгляде – сидел за столом, вытянув к печке ноги в хороших сапогах. На кармашке его гимнастерки Тася заметила значок «Ворошиловский всадник» – такой же был у Игната. Офицер лениво кивнул конвою, отпуская из комнаты, и продолжал ощупывать глазами фигуру женщины. Тася чувствовала себя голой под этим взглядом. Она не решалась сесть.
– Котёмкина Таисия Николаевна, двадцать девятого года рождения? – удостоверился офицер, покосившись в свои бумаги. – Ну, садись, поговорим.
И ошарашил Тасю первым же вопросом:
– Когда твой муж Игнат Котёмкин был завербован шпионской ячейкой врачей-вредителей?
Тася, как и большинство советских граждан, о вредителях знала из газет. Месяца полтора назад все центральные издания поместили сообщение ТАСС о раскрытии террористической группы медицинских работников, которые путем неправильного лечения сокращали жизнь активным деятелям Советского Союза. Арестованные признались, что умертвили товарища Жданова, а также старались подорвать здоровье руководящих военных кадров, чтобы ослабить оборону страны.
В списке врачей, завербованных иностранными разведками, числились в основном еврейские фамилии. Как в эту банду мог затесаться крестьянский сын Котёмкин, украинец по матери и русский по отцу? Тасе вспомнилось меткое определение, услышанное от бабы Зины: «Порожняк толкает». Через силу заставила себя усмехнуться.
– Да кто ж его будет вербовать? Котёмкин – человек пьющий. Все тайны разболтает!
Следователь поднялся из-за стола. Зашел за спину Таси, положил руки на плечи, наклонился к самой шее.