Урок
Шрифт:
«…когда после выписки из роддома у меня была мама (с папой), у мужа не хватило отваги встретиться с ними. Он ушел: такая встреча, а если говорить шире — ТАКАЯ СИТУАЦИЯ, казалась ему странной и нежизненной. Он, человек положительного ума, склонный к четким и ясным объяснениям человеческих действий, не понимал Натальи Николаевны».
Постараемся понять Анатолия: «инопланетной», то есть странной, выламывающейся из общепринятых земных законов, оказалась Наталья Николаевна. И рассказчик — автор этих строк — полностью сочувствует растерянности Анатолия перед лицом «нежизненной» ситуации. Все становилось бы ослепительно понятным, если допустить, что Наталья Николаевна явно или тайно не любит родного сына, но Ольга не могла даровать любимому мужу это четкое и ясное объяснение: ей-то хорошо было известно, что мать сына любит. Она любит его возвышенно и трезво, то есть любовью,
«…я часто и подолгу рассказывала Анатолию о маме, о ее жизни, о наших отношениях, но мои рассказы и доводы его ни в чем не убеждали.
А мама, сама того не желая, удивляла его все больше и больше. „У тебя родился ребенок, — объявила она мне однажды, — и я хочу выполнить то, что обещала“. И она вынула шкатулку с семейной реликвией, старинной цепью, передававшейся в их семье из поколения в поколение. „Вам без этого будет одиноко“, — попыталась я возражать. „Для меня достаточно, если я изредка, раз в году, увижу ее на тебе“, — непреклонно ответила она и заговорила о том, чтобы мы не отдавали сына в ясли, они с папой помогут нам, если нужно.
Отвергнуть шкатулку с реликвией я Анатолию не позволила, как раньше не позволила отвергнуть кооператив — ведь он был построен-куплен не ему, а мне (формально, юридически Анатолий остался укоренен в доме первой жены), но от дальнейшей материальной помощи со стороны мамы он отказался настолько категорически, что я ничего поделать не могла. Через некоторое время цепь из старинного золота перекочевала в ломбард. Мы были на полной мели, я отнесла ее туда, заложила тайно даже от Анатолия».
И именно тогда же, неожиданно для Ольги, объявилось небольшое интимно-семейное торжество у мамы с папой. Не пойти она не могла. Наталья Николаевна посмотрела, не увидела цепи и, как показалось Ольге, все поняла, но в лице ее были не обида или осуждение, а непривычная мягкость и растроганность, может быть, сострадание, рожденное ясновидением любви. И Ольга, может быть, первый раз поняла по-настоящему, что истинно воспитанный человек понятие не формальное, а моральное.
«…вечером, вернувшись домой, я не выдержала, рассказала мужу о ломбарде и мамином лице. Он был потрясен. Я никогда не думала, что что-то может его настолько потрясти. В первую минуту он лишился даже дара речи. А потом взорвался, как бочка с порохом. „Ты отнесла это в ломбард?!“ — „Но я же выкуплю через два месяца, — лепетала я, начиная верить с ним, что совершила нечто кощунственно-ужасное, — отдают же в ломбард на сохранение, оберегая от моли и воров, меха, ценности…“ — „Ты отдала не меха, не ценности, ты отдала…“ Ему перехватило горло. Я заплакала. Он одолжил деньги у товарища, и назавтра мы поехали, выкупили. Выкупал он, я тихо, виновато стояла в стороне. Когда в руках его оказалась цепь, он потребовал: „Позвони, объясни все-все маме“. Странно: в эту минуту, в ломбарде, он начал, по-моему ее понимать.
Я много лет пишу это письмо — мысленно…»
…Над входом в шекспировский «Глобус» было написано: «Жизнь — театр». На этом театре, театре жизни, нам показали пьесу: в ней было возвышенное, и трогательное, и комическое. И вот настала та разнимающая сердце минута, когда действие подошло к последней черте, меркнут софиты и, кажется, вот-вот мы узнаем, зачем жили и страдали герои. По двум замирающим столбам света мы поднимемся с ними в волшебный полумрак, где под охраной старой театральной погашенной люстры обитает истина. Мы коснемся ее, она зазвенит, и нам потом легче будет жить.
Рассказчик, взваливший на себя непосильную миссию: играть роль «от автора», то есть от Жизни, — уходит. Сейчас выйдут героини, и вы останетесь в последнюю минуту наедине с ними.
Ольга (ей сейчас за сорок, лицо ее лишь начало увядать — морщины странным образом выявляют его особую доброту; это одно из тех лиц, которые время духовно красит; она красива, но не думает об этом и, пожалуй, не думала никогда).
Я поняла: чтобы разорвать отношения, не нужно ни мудрости, ни мужества; они нужны, чтобы сохранить и развить дальше. Потому что нет большей ценности, чем ценность человеческих уз. Все потерянное можно вернуть: деньги, даже репутацию, даже телесную силу, не возвращаются только люди, которых мы потеряли. Они не возвращаются никогда. Умение сохранить человека, сохранить, несмотря ни на что, может быть, величайшее из человеческих искусств… А годы не остановишь! Пете, сыну, уже десять. Раз в неделю он едет — один — через весь город к бабушке на урок французского. Папа умер. Наталья Николаевна живет вдвоем с сыном, моим первым мужем. Два раза в месяц, не реже, она бывает у нас. Анатолий уже ничему не удивляется, он любит ее, как я. Но самое поразительное, что на нее похож Петя. Он никогда не читает лежа. Не любит ходить к врачам. Он хочет стать истинно воспитанным человеком. А я думаю о том, что лет через десять он, возможно, введет в мой дом чужую девочку. И я должна буду передать ей, когда она родит ребенка, семейную реликвию. Сумею ли я с этой реликвией передать то, чему научила меня Наталья Николаевна? Или это уйдет с ней из нашей семьи навсегда, навеки?..
Наталья Николаевна (она худощава, изящна, и в облике ее не чувствуется старости; лицо и сейчас, когда ей под восемьдесят, кажется точеным, улыбается не часто, почти не жестикулирует).
В юности, помню, роман Чернышевского «Что делать?» поразил меня тем, что ситуации, казалось бы, неразрешимые в личной жизни героев, разрешаются на высочайшем уровне человечности. Герои поднимаются над ревностью, завистью, чувством собственничества, желанием оплатить обидой за обиду. А ведь романист ничего не выдумал: люди его поколения, «шестидесятники», отличались всем этим в самой жизни. Они внесли в человеческие отношения то духовное благородство, которое восприняли последующие поколения. И это никуда не ушло. Это осталось с нами навсегда и живет сегодня. Вокруг нас россыпи человечности, которые мы часто по равнодушию не замечаем.
Я не люблю, когда добротой называют обыкновенную порядочность. О доброте говорят часто, о порядочности редко. А это и точней, и скромней. Я лишь недавно подумала, что «порядочность» этимологически образована от «порядка». Порядочность — это порядок во всем, и в первую очередь в отношениях с людьми… По-настоящему добра не я, а Оля. Она добра, потому что безрассудна. Доброта немыслима без капли безрассудства. А во мне безрассудства не было и нет. Моими действиями руководит не сердце, а ум. Я хотела, чтобы вокруг меня людям было хорошо, потому что тогда хорошо и мне. Разве легко жить, когда воздух вокруг тебя насыщен несчастиями? Иногда я кажусь себе даже человеком чересчур холодным. Те, кто живет не сердцем, а одним лишь умом, редко одерживают в жизни победу, особенно женщины. Хотя, возможно, до последней минуты неизвестно, победили мы или потерпели поражение. Я не обольщаюсь в отношении себя, но… в моей жизни — Ольга, Петя и мой сын. И иногда мне кажется, что я избежала поражения.
Урок
Глава первая
О ТОМ, КАК ОНИ «РАЗБИРАЛИСЬ»…
На большой перемене они вышли из школы. Была весна, тянуло гулять, бегать, дышать. Они направились к лесопарку. Их было трое. Они шли с деловым видом, молча. Майское солнце хорошо освещало черные фартуки и белые воротнички.
— Идем разбираться с Пантелеевой, — объяснила одна из них четвертой, подбежавшей к ним. — У тебя есть к ней вопросы?
— Вопросы есть, — ответила четвертая, неприязненно посмотрев на ту, что шла посередине (это и была Пантелеева). — Мне передавали: она и обо мне болтала…
По дороге к лесопарку им повстречалась пятая.
— Будем сейчас разбираться с Пантелеевой, — объяснили ей. — У тебя есть основания тоже участвовать?..
— Основания есть, — ответила пятая. — Говорят, она и обо мне что-то наплела…
Теперь их было пятеро — пять черных фартуков и белых воротничков. Они шли по-прежнему молча: четверо — парами по бокам, одна — Пантелеева — обособленно, посередине.
Когда вошли они в лесопарк, то увидели мальчишек. Те сидели, лениво курили, играли в карты; по их бездельно-напряженному виду можно было догадаться, что они, возможно, собирались удрать с урока.
— Куда вы? — полюбопытствовали мальчишки.
— Разбираться с Пантелеевой.
— Физически или морально? — добивались те полной ясности.
— Физически, — ответили им.
И пять девочек, не оборачиваясь, углубились в лесопарк, а мальчишки не спеша, будто бы нехотя, поднялись с земли, побрели за ними. По дороге ватага мальчишек росла.
Было пустынно в лесопарке. Остановились. Окружили одну. Двумя полукружьями — небольшим, тесным, из четырех девочек, и большим, широким, из мальчиков.
Мальчики ожидали. И пять девочек чувствовали это напряженное ожидание…
И до суда, и на суде пытались настойчиво установить: кто же ударил первой? Странно, но это осталось невыясненным. Странно, потому что были в этом деле «подмостки» с пятью действующими лицами и был «зал», полный мальчишек, которые наблюдали жадно. А может быть, и не странно, если вспомнить известный эксперимент: видный юрист повел в Художественный театр на «Юлия Цезаря» студентов юрфака и не мог потом добиться от них единодушия в вопросе, кто же первым нанес в сенате удар великому римлянину.