Уроки русской любви

Голованивская Мария

Экскурсанты весело загудели. Старик, видимо не впервые говоривший это и знавший свои эффекты, выждал и продолжал:

– Но теперь-с, ничего-с… Даже напротив, мне после битого стекла все мармеладом остальное кажется… Так что и этот портретец, – он указал на груду набегавших друг на друга треугольников, от которых, правда, рябило в глазах, – этот портретец я считаю почище Моны Лизы-с, знаменитого Леонардо.

– А правда, – спросил кто-то неуверенно, – что Пикассо этот сошел с ума?

Машура вздохнула.

– Может быть,

я ничего не понимаю, – сказала она Христофорову, – но от этих штук у меня болит голова.

– Пойдемте, – сказал Христофоров, – тут очень душно.

Его голубые, обычно ясные глаза правда казались сейчас утомленными.

Спустившись, выйдя на улицу, Христофоров вздохнул.

– Нет, не принимаю я Пикассо. Бог с ним. Вот этот серенький день, снег, Москву, церковь Знамения – принимаю, люблю, а треугольники – бог с ними.

Он глядел на Машуру открыто. Почти восторг светился теперь в его глазах.

– Я вас принимаю и люблю, – вдруг сказал он.

Это вышло так неожиданно, что Машура засмеялась.

– Это почему ж?

Они остановились на тротуаре Знаменского переулка.

– Вас потому, – сказал он просто и убежденно, – что вы лучше, еще лучше Москвы и церкви Знамения. Вы очень хороши, – повторил он еще убедительней и взял ее за руку так ясно, будто бесспорно она ему принадлежала.

Машура смутилась и смеялась. Но ее холодность вся сбежала. Она не знала, что сказать.

– Ну, идем… Ну, эта церковь, и объяснения на улице… Я прямо не знаю… Вы, какой странный, Алексей Петрович.

На углу Поварской и Арбата, прощаясь с ней, он поцеловал ей руку и сказал, глядя голубыми глазами:

– Отчего вы ко мне никогда не зайдете? Мне иногда кажется, что вы на меня сердитесь… Но, право, не за что. Кому-кому, – прибавил он, – но не вам.

Машура кивнула приветливо и сказала, что зайдет.

Она шла по Поварской, слегка шмурыгая ботиками. Что-то веселое и острое владело ею. “Ну, каков, Алексей Петрович! Вы очень хороши, лучше Москвы и церкви Знамения!” Она улыбнулась.

<…>

Христофоров был дома. В его мансарде горела на столе зеленая лампа.

Окна заледенели; месяц, еще неполный, золотил их хитрыми узорами. А хозяин, куря и прихлебывая чай, раскладывал пасьянс. Он был задумчив, медленно вынимал по карте и рассматривал, куда ее класть. Валеты следовали за тузами, короли за тройками. В царстве карт был новый мир, отвлеченнее, безмолвней нашего. Всегда важны короли, одинаковы улыбки дам, недвижно держат свои секиры валеты. Они слагались в таких сложных сочетаниях! Их печальная смена и бесконечность смен говорили о вечном круговороте.

“Говорят, – думал Христофоров, – что пиковая дама некогда была портретом

Жанны д’Арк”. Это его удивляло. Он находил, что дама червей напоминает юношескую его любовь, давно ушедшую из жизни. И каждый раз, как она выходила, жалость и сочувствие пронзали его сердце.

Он удивлен был легким шагам, раздавшимся на лесенке, – отворилась дверь: тоненькая, зарумянившаяся от мороза, с инеем на ресницах стояла Машура.

Он быстро поднялся.

– Вот это кто! Как неожиданно! – Машура засмеялась, но слегка смущенно.

– Вы же сами меня приглашали.

– Ну, конечно, все-таки… – Он тоже улыбнулся и прибавил тише: – Я, правду говорю, не думал, что вы придете. Во всяком случае, я очень рад.

– Я была здесь, – говорила Машура, снимая шубку и кладя ее на лежанку, – только раз, весной. Но вас тогда не застала. И оставила еще черемуху… Что это вы делаете? – сказала она, подходя к столу. – Боже мой, неужели пасьянс?

Она захохотала.

– Это у меня тетка есть такая, старуха, княгиня Волконская. У ней полон дом собачонок, и она эти пасьянсы раскладывает. – Христофоров пожал плечами виновато.

– Что поделать! Пусть уж я буду похож на тетку Волконскую.

– Фу, нет, нисколько не похожи.

Христофоров сходил за чашечкой, налил Машуре чаю. Достал даже конфет.

– Вы дорогая гостья, редкая, – говорил он. – Знал бы, что придете, – устроил бы пир.

Какая-то тень прошла по лицу Машуры.

– Я и сама не знала, приду или нет.

Христофоров посмотрел на нее внимательно.

– Вы как будто взволнованы.

– Вот что, – сказала вдруг живо Машура, – нынче святки, самое такое время, к тому же вы чернокнижник… наверно, умеете гадать. Погадайте мне!

– Я, все-таки, не цыганка! – сказал он и засмеялся. Его голубые глаза нежно заблестели.

Но Машура настаивала. Все смеясь, он стал раскладывать карты по три, подражая старинным гаданьям; и, припоминая значение карт, рассказывал длинную ахинею, где были, разумеется, червонная дорога, интерес в казенном доме, для сердца – радость.

– Вам завидует бубновая дама, – сказал Христофоров и разложил следующую тройку. – Любит вас король треф, а на сердце, да… король червей.

– Это – блондин? – спросила Машура. Христофоров взглянул на нее загадочно. Она не поняла, всерьез это или шутка.

– Да, блондин. Как я.

Он вдруг смутился, положил колоду, взял Машуру за руку.

– Это неправда, – сказал он, – у червонного короля на сердце милая королева, приходящая святочным вечером, при луне.

Он поцеловал ей руку.

– Или, может быть, снежная фея, лунное виденье.

Машура побледнела и немного откинулась на стуле.

– Может быть, вы исчезнете сейчас, растаете, как внезапно появились, – вдруг сказал Христофоров тревожно, тихо и почти с жалобой. Голубые глаза его расширились. Машура смотрела. Странное что-то показалось ей в них.