Уроки украинского. От Майдана до Востока
Шрифт:
— Линия раздела прошла по нашему селу, — быстро перехватывает слово учительница. — В один день половина села попала в Польшу, другая — в Украину. И знаете, в чем основное качество западных украинцев? В том, что мы ничего не забыли. В том, что мы память свою сохранили!
— Но, может, стоило бы забыть? — спрашиваю я. — И тогда будут нарождаться новые поколения, не помнящие ничего, и им будет легче жить.
— Вы так думаете? — качая головой, с чувством спрашивает учительница.
— Неважно, что я думаю. Это — вопрос.
— Я вам кое-что покажу. — Она берет со стола цветные фотокарточки. — Вот дети пришли на могилу к настоятелю церкви, так
— Вы не пожалели, что стояли в две тысячи четвертом?
— Нет! — выкрикивает она. — Знаете, дети меня в школе как-то раз спросили: «Вот вы ездили в Киев, на Майдане отстояли. И что же?» А я говорю: «Дети!» — У учительницы перехватывает дыхание. — Я говорю: «Дети… — тише произносит она, — нас продали, если так говорить!..Но я хочу сказать, что видела свой народ, и это — самое главное. Я стояла возле Верховного Совета, когда объявляли итоги выборов, и там со мной стоял миллион украинцев, но было слышно, как муха летит…» — Она делает паузу и приводит дыхание в порядок. — Это был народ, и это была сила… А почему мы хотим в Европу? А потому что мы хотим, чтобы нас судили честные судьи. Вы нас страшите газом? А у нас его никогда не было.
— Я тоже смеюсь, когда мне говорят: «Вам Путин перекроет газ», — смеется Ирина. — Нам в Раве Русской до газа — двадцать километров. А до газа в Европе — четыре километра. Мы до сих пор отапливаемся углем и дровами. А за то, чтобы протянуть на двадцать километров трубу, Украина с нас хочет сорок миллионов. А Европа бесплатно обещает трубу положить. Они газ у вас покупают по триста сорок, нам продают за триста восемьдесят. Так нам выгодней у них покупать, чем у вас — за четыреста двадцать.
Ирина выходит из машины, когда на дороге показывается похоронная процессия. Звучит тихая траурная песня. Мужчины несут хоругви. Медленно двигается за ними газель с гробом. Горожане из процессии аккуратно поддерживают друг друга под руку, и, можно подумать, что тому причина не печаль, а гололед.
Женщина останавливает мэра, и та, склонив к ней голову, выслушивает ее. «Добре, добре», — говорит, отходя.
— Она просила, чтобы я отговорила ее сына ехать на Майдан, — говорит Ирина. — Ее он не слушается, а меня послушает. Я его отговорю. Ему двадцать два. Начнут бить, ну что он сделает?
Задний двор продуктового магазина покрыт плиткой. По углам краснеют холодильники Coca-Cola. У магазинной стены собрался черный сугроб. Двое мужчин в рабочей форме ждут у входа. Мэр открывает багажник. Мужчины сносят туда коробки с продуктами — рисом, гречкой, паштетом, сосисками, лимонами, чаем, кофе. Каждый раз машина приседает под тяжестью новой коробки.
— Столько будет подогрева, — говорит Ирина, глядя, как заполняется багажник, — что ни один «Беркут» не возьмет. Нас не надо организовывать, мы сами можем сорганизоваться, и никакие политики нам для этого не нужны. Кстати, посмотрите на упаковки, — обращается ко мне. — Это все польские продукты. В Польше они стоят в три раза дешевле. И это — еще одна причина, по которой мы хотим в Евросоюз.
Груженая машина останавливается напротив еще одного мемориала, обнесенного цепями. Ирина подходит к высокому надгробью и поднимает со снега сдутый ветром венок. Возвращает его на место.
— А это могилы французских воинов, — говорит она. — В Раве Русской же находится бывший концлагерь. Очень большой. Шталаг-352. Туда свозили французских и бельгийских военнопленных. Это про Шталаг Черчилль сказал: «лагерь медленной смерти и двух капель воды». Сейчас в живых остались только двое из бывших узников. Приезжали недавно, землю целовали. Они чего только не рассказывали, но я не могла это слушать. Их живыми сбрасывали во рвы и засыпали известью. Они их там просто убивали! — кричит она. — А наши равские трохи носили им покушать…
Наша следующая остановка — библиотека. Здесь свободный доступ к Wi-Fi bibliomist, предоставленный по одной из программ Евросоюза. За столами перед компьютерами в ряд сидят старшеклассники.
— Что читаете? — спрашиваю их.
— Вконтакте и фейсбук, — отвечают они, отвернувшись от экранов.
— А о чем там говорят?
— О революции. О Майдане.
Ирина процокивает каблуками по мерзлой дорожке детского сада. Под елями на пнях мерзнут тазики, размалеванные под мухомор. На лестнице, ведущей к главному входу, стоят коляски и санки. В самом здании белеют ослепительные пластиковые окна.
— А если бы не работали эти европейские программы… — многозначительно говорит мэр, останавливаясь на ступенях. Она показывает на табличку, висящую у входа, «Проект Громади». В углу таблички — флаг Евросоюза. — «Проект Громади» значит, что капитальный ремонт — замена окон и дверей финансируется Европейским союзом. Мы бы сами этого сделать не смогли. Денег в казне — ноль. Их системно воровали в течение двадцати лет. И это вопрос не только к нынешней власти. У них сейчас сонный час, — она показывает длинным ногтем на новую дверь детского сада и спускается по лестнице.
Машина, в которой мы практически провели весь день, выезжает на Львов, чтобы оттуда двигаться в Киев. Она делает последнюю остановку — на выезде из Равы.
Серый обелиск смотрит на безлюдную дорогу. За его спиной — площадка, покрытая нехоженным снегом. Черные деревья растут полукругом, не заступая на нее. Это памятник советским воинам. К нему ведут несколько собачьих следов.
— К ним кто-нибудь приходит? — спрашиваю я.
— Я, — отвечает Ирина.
— А еще?
— К сожалению, русские к ним не приезжают. И это им очень обидно, — говорит она о солдатах. — Потому что каждый год сюда приезжают к своим воинам французы. Приезжают евреи. Приезжают поляки. А к ним — никто… Здесь были тяжелые бои, видите, какая земля горбатая. Здесь десятки тысяч лежат. Они же целую неделю с начала войны оборонялись. Русские разведчики, конечно, знали, что немец готовит. Но где-то в начале июня сюда пришла депеша — всех разоружить. А начальник пограничной заставы девяносто первого отряда Федор Васильевич Морин не послушался, держал всех в ружье. Узнали об этом в Москве, приехали его расстреливать. А тут ночью немец напал, а они все — в ружье. И неделю держали оборону, а другие за несколько часов падали… Как же все перемешалось! Как же страшно это все — тут русские, там УПА! У меня один дедушка в советской армии служил, а другой — в УПА. И шо ты будешь делаешь? — дотрагивается она до обелиска. — Ну шо ты будешь делать?!