Урусут
Шрифт:
– О!
– Вера Александровна! Вы очень хорошая женщина! Всё гораздо лучше, чем вам может показаться! Но я столько лгал за последние два дня, что просто устал, и разыгрывать перед вами приличного мальчика из добропорядочной семьи, рассказывать о мнимом увлечении полетами в космос и покорением галактик – не хочу! Надоело!
– Вы не увлечены полетами в космос? – хозяйка даже заулыбалась. – И что же входит в сферу ваших интересов?
– Торговля. Биржевая торговля. Без собственно перемещения и реализации товара. Торговля правом собственности на то или иное. Например, на продукцию предприятия.
– Напугали вы меня. Это же невозможно? Это, что, спекуляция такая?
– Да. Обычная спекуляция. Только в больших масштабах.
– А… Почему именно это? Для вашего-то возраста? Почему не кинематограф… спорт… армейская служба… Тем, чем обычно грезят и чем хотят гордиться дети?
– Или комсомольское функционирование, затем партийное функционирование с целью сначала борьбы за привилегии, затем – выдвижения в первые лица государства с последующей возможностью влиять на реальную политику страны. Этим же дети не грезят?
– Нет…
– Тогда почему у нас такой раздутый, огромный, неповоротливый аппарат? Отвечаю: жизнь заставляет. А я решил для себя просто: деньги. Как сказал перуанский писатель Марио Варгас Льоса: «Деньги – единственная форма счастья, которую можно потрогать руками».
– И как же вы этим занимаетесь? В СССР, в шестом классе?
– Никак. Вы же спросили об увлечениях, все, мною сказанное – на будущее. А пока мы с Мариной будем спасать мир.
– Поразительный мальчик. Немудрено, что вы запудрили моей внучке мозги.
– У нас иные, дружеские, отношения.
– Верю-верю… Ну, а человеческие, то есть лично мне более понятные увлечения у вас есть? Поэзия, например, литература? Лермонтов? Пушкин?
– Лермонтов – маньяк с суицидальными наклонностями, счастливо воплотивший их в жизнь.
– Пушкин?!
– Специально для вас. Посвящается Вере Александровне…
– Фоминой.
– Фоминой.
Я знал красавиц недоступных,Холодных, чистых, как зима,Неумолимых, неподкупных,Непостижимых для ума;Дивился я их спеси модной,Их добродетели природной,И, признаюсь, от них бежал.И, мнится, с ужасом читалНад их бровями надпись ада:Оставь надежду навсегда.Внушать любовь для них беда,Пугать людей – для них отрада.Быть может, на брегах НевыПодобных дам видали вы…Хозяйка пару раз хлопнула в ладоши.– Однако, ну и выбор для чтения.
– Так у Лермонтова вообще – трупы, черви, личинки, мрак, зловоние.
– Фу.
– И я о том же. Есенин – пьяница-самоубийца, Пастернак жил с несколькими женами, Маяковский-самоубийца жил с одной женой, но на пару с товарищем. Фет-Тютчев? Даже вспоминать смешно. Некрасов перед написанием очередной поэмы ночами напролет играл в карты для поднятия тонуса. Хлебников – пародия, совковые певцы комсомольских строек – все, чай уже не смогу пить, рвотное, современных при мне даже не произносите – через тридцать лет их всех забудут.
– А кого не забудут?
– Бродского.
– Диссидента-антисоветчика?
– Да.
– Ну, кто-то же вам нравится?
– Конечно. Шекспир и Гете. Оба – гении недосягаемой величины. Для капсулы с описанием истории человечества, которую земляне отправят к звездам, вполне достаточно.
Женщина поднялась и подошла к окну.
– Нет, эрудиция удивляет, – произнесла она, – но какой же цинизм… Не возражаете, если я закурю?
– Конечно, нет.
Вера Александровна вставила тонкую сигарету в длинный мундштук, поднесла зажигалку, затянулась, выдохнула и спросила:
– Неужели совсем никто из поэтов не нравится?
– Набоков. Но это – личное.
– Опять антисоветчик! – констатировала хозяйка и вновь выглянула в окно. – А вот и наша дорогуша топает. Ну, – резко развернулась она к Белолобову, выражение ее лица изменилось, – обидишь нашу девочку, я с тебя три шкуры спущу!
Олег побледнел, но совсем по другому поводу. Хозяйке же ответил:
– Не обижу, обещаю. Тем более я скоро уеду.
– Молодец. Но я прослежу.
– Непременно.
Путешественник встал напротив двери, Вера Александровна вышла из гостиной, но к нему приближаться не спешила. В замке раз, другой, провернулся ключ, и в квартиру спиной вперед пробралась девочка-одуванчик – с косичками-колечками, бантиком и пионерским галстуком. Бросив ранец на пол, она развернулась и только тут увидела визитера. Долгую минуту она всматривалась в него, хлопая длиннющими ресницами. Вдруг в два прыжка она оказалась рядом, повисла на его шее и закричала:
– Олежка, я знала! Олежка, я знала, что ты меня найдешь! Я знала! – и принялась целовать его в щеки, волосы, шею.
Слезы из ее глаз текли рекой, а он гладил ее по голове – очень мешали замысловатые косички с бантами – и все повторял, как ему казалось, шепотом:
– Все кончилось, мы живы, мы спаслись, мы живы, я здесь, ты видишь, все будет хорошо…
Остолбеневшая Вера Александровна, наконец, обрела дар речи:
– Какой Шекспир! Какие страсти! «Дружеские отношения» у них, видите ли! Да тут и Гете, и Гейне, и Шиллер!
Вытирая мигом рассопливившийся нос, Марина повернулась к ней и прокричала:
– Ну бабушка! Ну это же совсем другое! Ты просто ничего не понимаешь!
– Конечно, не понимаю, – округлила она глаза. – Да, приходила и ко мне первая любовь. Но мне, друзья, тогда исполнилось все-таки семнадцать! А в двенадцать подобные страсти-мордасти! Я шокирована. Быстро в ванную приводить себя в порядок! Никуда твой дружок не денется.
– У-у-у! – напоследок всхлипнула Горячева и помчалась выполнять приказ.
– А ты, Ромео, за стол давай. Бродский-Набоков, гляди-ка…
Олег чувствовал, что на душе похорошело, а на лице посветлело. В это лицо внимательно всматривалась актриса и пыталась понять смысл происходящего. Вскоре выбежала счастливая Марина и вновь бросилась Белому Лбу на шею.