Урусут
Шрифт:
– А ты говоришь, что судьбы нет. Рассказывай.
– Не хочу!
– Рассказывай.
Олег вздохнул, еще раз потер особо ушибленный локоть, и вдруг полилась из него речь, будто река прорвала плотину:
– Я рос во вполне благополучной советской семье: отец – преподаватель университета, мать – служащая, старший брат – спортсмен. Еще и дед по отцу, пенсионер, академик АН СССР, и множество дальних и очень дальних родственников. Родословную я свою не знаю, потому как дедушка из детдома, но отца своего он помнил, правда, никогда не говорил о нем. Меня специально в жизнь прадеда не посвящали, чтобы не испортить правильное марксистское мировоззрение. Я много читал, готовил себя к карьере историка, чтобы пойти по стопам папы и дедушки, чему они несказанно радовались, ежедневно играл на фортепиано, занимался физкультурой, перепродавал пластинки – рос, как я теперь понимаю, весело
Но потом… Мой старший брат являлся спортсменом-пятиборцем. В девятом классе влюбился в одну девушку. Когда он уже поступил в университет, на первом курсе – шел 83-й год – он сидел с ней в кафе, и вдруг появились какие-то мачо, пошептались, как он считал, с его невестой, она так беззаботно к нему повернулась и спросила: «Я пойду, с мальчиками на машине покатаюсь?» Замечу, тогда машина казалась таким удивительным признаком мегастасуса, как сейчас, наверное, личный самолет. Он чуть со стула не упал, потом на нее накричал, она, рассерженная, ушла – сейчас я понимаю, что с большим удовольствием: появился повод расстаться. Первая любовь – штука страшная. Ему бы переключить страсть на иной объект, но он принялся что-то доказывать, бороться, звонить, приходить – но она не желала его видеть вовсе.
Тут он вдруг забирает втайне от родителей документы из университета, сам идет в военкомат, и его с радостью принимает в свои ряды Советская Армия. А так как он пятиборец, то попадает в десант, и в учебке становится одним из лучших. Может быть, самым лучшим, – несмотря на холод, Олег вдруг вспотел – раньше он никогда, вообще никогда никому об этом не рассказывал. Только факты – но никаких подробностей, никаких деталей, как сейчас. – После полугода его отправили в Афганистан. Видела бы ты тогда моих родителей – им бы головы пеплом посыпать, а они, замутненные построением коммунизма, горды индюшачьей гордостью – сын выполняет интернациональный долг! Пошел добровольцем! А хотел обстановку сменить – мог поехать на комсомольскую стройку. Но, думаю, все же глупая надежда в него вселилась – вернуться в парадной форме, увешанным орденами, медалями и почетными знаками, прийти к той девушке и сказать: видишь, какой я, туда-сюда, герой?! А она тут же: о, прости меня, я вся твоя! А он ей: хрен тебе! Раньше надо было думать! А теперь не люба ты мне, к тому же тут писала мне одна… Из Нижневартовска… Красавица необыкновенная! Посмотрю, съезжу, посмотрю, как там чё…
– Что-то случилось? – спросила Марина, придвинулась ближе и положила ему голову на плечо. – Я погреться, не дергайся, – добавила она, почувствовав, как он вздрогнул.
– А что могло случиться? В первой же операции снайпер – причем я думаю, что это попался америкос, вряд ли обычный душман так орудовал – подстрелил его командира взвода. Причем попадание – в таз и в ногу, попросту обездвижил. А когда рядовые солдаты поползли начальство спасать, начал молодняк щелкать, как орешки. «Приказываю, – орал старший лейтенант, – оставаться на местах!» Но всё равно ползли, потому как есть такой закон – выносить раненого командира с поля боя. До брата троих застрелил, уже без затей – насмерть. Но брат выстроил там какой-то заградительный огонь, выскочил, схватил офицера, даже протащил пару метров, однако, свою пулю все равно получил.
Женщина сжала ему пальцы.
– Командир, видя такое, сам подорвал себя гранатой – чтобы больше не лезли. Потом его к какому-то ордену представили – спас солдат ценою своей жизни, но как начали в Минобороны разбираться, как именно спас, и выяснили про самоубийство – о, ужас! Советский офицер! Сам себя на поле боя! Нужно было взвод в атаку поднять и поймать снайпера, отобрать винтовку, сдать в КГБ! Ну, или лечь всем этим взводом. Да, на брата награда-то пришла, и какая – медаль «За боевые заслуги», да еще знак «Воину-интернационалисту»… Но кому они оказались нужны, бесполезные железяки? Родители держались на самой грани безумия. Потом вдруг мама нашла способ отвлечься – ей давно оказывал внимание папин сослуживец, непосредственный начальник – и вот упала к нему в объятия. Нет, никуда из дома не уходила, не разводилась, просто «встречалась». Ну, а отец якобы «не замечал». Он и раньше слыл любителем выпить, а тут полностью вразнос пошел. Причем утром же – на работу, опохмелиться нельзя, его всего трясет, он на всех орет… Только обратно порог переступил, бутылку хвать – и вперед…
А меня просто перестали замечать. Раньше подталкивали, следили за учебой, направляли, наставляли, а тут отпустили – плыви по воле волн, нам все равно. Ну, а я… До этого какие-то интересы находил – то Киевской Русью увлекусь, то Византией, то неоплатониками, то Святым Августином, еще футбол, пластинки, коллекционирование значков… А тут – пришел из школы, сел за фортепиано – и по три-четыре часа беспрерывных занятий. Классики – совсем немного, а больше на слух перерабатывал тогдашнюю рок-музыку – причем любую, даже «Лед Зеппелин», хотя там запилы – просто сумасшедшие… А такие песни, как у «Назарет», Оззи Осборна или у «Квин» – вообще наизусть играл. На улицу не выходил, общаться с друзьями прекратил, коллекционирование забросил. Фортепиано-ужин-кровать с книжкой. Спать ложился как можно раньше – настолько мучился, что не хотел бодрствовать. Хотя снились в основном кошмары…
– И ты с этим как-то справился?
– С чем именно? – Белолобов сжал кулаки. – В школе я до этого спорил с учителями, вел какие-то диспуты, а теперь все, как отрезало. Тупой примерный ученик. А перешел уже в девятый класс. Ну, и тут очередная годовщина революции, линейка, торжественное собрание, помянули и брата, как героя. Вдруг один из товарищей подходит и говорит – Олег, мол, в туалете твоего брата обсуждают, два десятиклассника утверждают, что он погиб по-дебильному, и рассказывают, как бы они того снайпера обошли и поймали. Я – веришь – до той поры ни разу не дрался. То есть имелось соглашение с родителями, что раз я занимаюсь на фортепиано, значит, надо беречь пальцы и кулаками никого не бить. Хорошо, что одноклассники это понимали и надо мной не подтрунивали – тем более, что ногой я пендаля мог отвесить еще какого. И вот я забегаю в туалет – двое дураков стоят в центре толпы, разглагольствуют. Первого я сразу – в челюсть, причем рука легла хорошо, мгновенный нокаут. С вторым повозится пришлось, все же он постарше, но и его срубил. Тут двое других десятиклассников забегают. Про них все знали, что это – хулиганы. Дружат со взрослыми, курят, пьют портвейн. Были бы обычные подростки, я бы так себя не вел – тем более, память брата они не оскорбляли, а пришли своих однокашников защитить, но «хулиганов» я терпеть не мог, жалеть не собирался, тем более, что почувствовал вкус крови. До этого в семье я только и слышал о «приоритете разума», о «силе слова» и прочую ерунду. Тут же я вдруг на всю жизнь понял, что грубая сила, пусть и не в тысячелетней перспективе, но именно в данный момент побеждает. Последнего из всех четверых я не просто бил – вот унитазы тогда в школах не ставили, а писсуары, для самых маленьких, на небольшой высоте, имелись. У меня очень болели кулаки, я уже не мог ими бить, я схватил четвертого за волосы и колотил его лицом о писсуар, пока тот не разбился.
– Зверь, – сказала Марина.
– У мальчишки оказалось порезано все лицо и произошло отслоение сетчатки глаза. Меня хотели исключить из комсомола, но брат – герой, дед – академик, пусть и на пенсии, оставили в школе, только перевели в другой класс – мой классный руководитель настоял на этом, по-моему, она меня начала бояться, – поставили по итогам года «тройку» за поведение, и поэтому, закончив школу, я с отличным аттестатом оказался без медали – «поведение» в тоталитарном государстве важнее знаний.
Но в университет я все равно поступил, хоть и пришлось сдавать три экзамена вместо одного. На первом же курсе, вспомнив увлечения пластинками и значками, я восстановил прежние связи – мои бывшие друзья по интересам активно «фарцевали». Ну, и началось – джинсы, кроссовки, а потом и валюта. Из центрового кафе «Лира» я уже с шестнадцати лет не вылезал. Всех официантов знал по именам.
– С шестнадцати? Ну ты орел!
– С шестнадцати, – подтвердил Олег. – Более модного места в Москве тогда не существовало. Уже в пять часов дня в искусственной темноте с искрящимся шаром под потолком – это называли «светомузыкой» – танцы начинались, и девицы собирались с ногами от шеи. Тут еще перестройка, новые надежды, как-то я начал отходить. И вдруг отец наконец узнает, что жена ему изменяет. Озарение нашло. Никому ничего не сказал. Имелись у нас «жигули» и родственники в Подмосковье. Поехал он с мамой якобы в гости. Ну, и выехал на встречную полосу – прямо под «КАМАЗ». Лоб в лоб.
– Я не поняла – что, специально?
– Ну, сначала все твердили, что несчастный случай, но я – скажем так – догадывался. А потом как-то разбирал значки, а отец знал, что это единственное место, куда, кроме меня, никто не доберется, и увидел сложенную между вымпелами записку, на листе в клеточку, вырванном из тетради – «ПРОСТИ». И инициалы. Если бы написал – «Прости за все», я бы простил. А так – непонятно, за что именно. За то, что убил маму? За то, что убил себя? За то, что не боролся за старшего сына и отпустил его на войну под лозунгом: «Ну, кому-то ведь надо?». За то, что дал увести жену? За то, что не смог противостоять спиртному? Вскоре, впрочем, увидимся, спрошу…