Усадьба Грилла

Пикок Томас Лав Лав

Лишь руку простирал - Моргана ускользала

И вновь к вершине легче прежнего бежала.

Касался столько раз трепещущей рукою

Он стана легкого, девической одежды,

Но Фата с ловкостью почти что плутовскою

Вновь ускользала, исчезая, как и прежде.

Но вдруг воздела очи к небесам с мольбою,

Как Бог того хотел, - и вмиг сбылись надежды:

Моргана обернулась - граф наудалую

Схватил могучею рукою прядь златую.

В одно мгновенье изменилася картина:

Чудесным светом озарилась вся округа,

На месте гор крутых раскинулась равнина,

Где ветви терна были сплетены друг с другом,

Там

изумрудный луг волнуется в низине,

Покой повсюду воцарился, стихла мука,

И Фата, просияв и графа озирая,

Так молвила ему, светясь, как неземная:

“Будь осторожней, кавалер, с огнистым даром…”

Первые две книги поэмы были опубликованы в 1486 году. Первое полное издание вышло в 1495-м.

Венецианское издание 1544 года, из которого я цитировал этот пассаж и предшествующий - в главе XX, - пятнадцатое и последнее полное итальянское издание. Оригинал был заменен Pifacciamenti [переделка (ит.)] Берни и Доменичи {200}. Мистер Паниззи оказал литературе большую услугу, переиздав оригинал. Он сличил все доступные ему издания. Verum opere in longo fas est obrepere somnum [Хоть я не грех ненадолго соснуть в столь длинной поэме (лат.)] {201}. Образцом он избрал, полагаю, - увы - миланское издание 1539 года. При всем своем тщании он не заметил страшного искажения в последнем стансе, который во всех изданиях, кроме миланского, читается так:

Mentre ch’io canto, ahime Dio redentore,

Veggio l’Italia lutta a fiamma e a foco,

Per questi Galli, che con gran furore

Vengon per disertar non so che loco.

Pero vi lascio in questo vano amore

Di Fiordespina ardente a poco a poco:

Un altra fianta, se mi fia concesso,

Racconterovi il tutto per espresso.

Когда пою, о Небо, помоги! Италия моя в огне войны -

Я вижу, как беснуются враги,

Все разрушают, ярости полны.

Не жди любви, но чувства береги,

Грядущим мирным дням они нужны.

Когда-нибудь, коль Рок благоволит,

Вновь песнь Фиодеспины прозвучит.

Миланское издание 1539 года было перепечаткой издания 1513 года, того самого года, когда французы при Людовике XII вновь захватили Милан. В миланских изданиях valore читается, как furore [мужество, доблесть; гнев, ярость (ит.)].

Без сомнения, лишь из почтения к завоевателям печатник 1513 года предпринял эту замену. Французы при Карле VIII захватили Италию в сентябре 1494 года, и ужас, в который повергло Боярда их вторжение, не только пресек его работу над поэмой, но и самое жизнь, привел к безвременному концу. Он умер в декабре 1494 года. Замена одного слова чуть ли не в комплимент превращает выражение живейшего презренья. (Примеч. автора).}

“Значит, она знала, что я приду, - сказал сам себе наш молодой человек.
– Открыла книгу на этом месте, чтобы книга сказала мне вместо нее - “выбирай: любовь или горькие сожаления”. Четырежды семь дней? Это чтобы рождественские торжества прошли спокойно. Срок истекает на крещение. В старинной поэзии любовь поверяли семью годами: Семь долгих лет служил тебе, прекраснейшая, И за семь долгих лет презренье лишь обрел.. {202}

Но здесь, быть может, все наоборот. Она опасалась, как бы ее самое не стали испытывать семь лет; и не без причины. И чего мне ждать по прошествии этих четырежды семи дней? О, я по глазам ее вижу, да и книга говорит о том же, - меня ждут горькие сожаления, и третьего случая уж не будет. Она не вовсе равнодушна к лорду Сому. Она считает, что он отдаляется от нее, и на двадцать девятый день, а то и раньше, она попробует его вернуть. Разумеется, это ей удастся. Какая соперница против нее устоит? Если власть ее над лордом и стала слабей, то только потому, что она сама так

распорядилась. Стоит ей пожелать, и он снова будет ее рабом. Двадцать восемь дней! Двадцать восемь дней сомнений и терзаний!” И мистер Принс встал и вышел в парк и побрел не по расчищенной тропке, но увязая по колено в снегу. Из задумчивости его вывела яма, в которую он провалился по самые плечи. С трудом он выкарабкался из-под снега и направил свои стопы уже к дому, рассуждая о том, что даже и при самых горьких превратностях любви сухое платье и добрый огонь в камине все же лучше снежной ямы.

1. ГЛАВА XXV

ГАРРИ И ДОРОТИ

.

Тою порой женихи в потемневшей палате шумели,

Споря о том, кто из них предпочтен Пенелопою будет {203}.

Гомер. Одиссея

Гарри Плющ, доставляя в Башню дары полей и лесов, всякий раз пользовался случаем и постепенно представил сестрам всех своих шестерых юных друзей, объяснив им предварительно, чтобы и помышлять не смели о мисс Дороти; каковое повеление, при естественном порочном ходе вещей могло бы повести к обратному результату и навлечь на Гарри множество неприятных хлопот. Этого, однако же, не случилось. “Вся потеха”, как уже сказал Гарри его преподобию, была в том, что каждый из друзей решительно отличал какую-нибудь из семи весталок. Правда, они не шли далее весьма внятных намеков. Объясниться, сделать предложение ни один не отважился. Предоставя Гарри завоевывать мисс Дороти, они полагали двинуться по его стопам, когда он достигнет успеха.

К тому же каждый заручился прорицаньем хорошенькой цыганки (соединив ладонь ее с шиллингом на счастье), что прекрасная девушка, в которую он влюблен, тоже его любит и пойдет за него замуж не позже, чем через год. И все радовались ожиданьем.

А Гарри неустанно шел к своей цели, благо никто не мешал ему ее преследовать; ибо Дороти всегда выслушивала его милостиво, хоть и не отступала от первоначального своего ответа, что она и сестры не хотят разлучиться друг с дружкой и с молодым хозяином.

Сестры не придавали значения отлучкам мистера Принса; ибо всякий раз, возвращаясь, он, кажется, не мог нарадоваться тому, что вновь очутился дома.

Однажды, покуда мистер Принс был в Усадьбе, вразумляясь “Влюбленным Роландом”, Гарри, счастливо застав мисс Дороти одну, как всегда, горячо говорил о своих мечтаньях и выслушан был тоже как всегда, с той разницей, что удовольствие, доставляемое ему его речами, а ей - слушаньем их, все более возрастало. Обоим все более нравилось “играть невинностью любви” {204}. И хоть с уст Дороти неизменно сходило - “нет”, он читал “да” у ней во взоре.

Гарри:

– Ладно, мисс Дороти, вот вы с сестрицами не желаете бросать молодого хозяина, а вдруг кто-то у вас его отберет, что вы тогда-то скажете?

Дороти:

– Да что вы это такое вообразили, мастер Гарри?

Гарри:

– Ну, а вдруг он женится, мисс Дороти?

Дороти:

– Женится?!

Гарри:

– Как вам понравится, если в Башне станет жить благородная леди и на вас будет смотреть как на свою собственность, а?

Дороти:

– Откровенно сказать, мне это вовсе не понравится. Да отчего же эдакие вещи приходят вам в голову?

Гарри:

– Вы знаете, где он сейчас?

Дороти:

– У помещика Грилла, разучивает пьесу к рождеству.

Гарри:

– А у помещика Грилла племянница редкой красоты и богатая несметно.

Дороти:

– Была она у нас тут, племянница помещика Грилла, и мы с сестрицами ее хорошо разглядели. Очень милая барышня; но он редких красавиц и несметно богатых уж понавидался. Красавицы ему ни к чему, а богатство их ему не надобно; нет, не станет он менять свою жизнь.

Гарри: