Ушаков. Боярин Российского флота
Шрифт:
По случаю праздника все вырядились во все самое лучшее. Мордовки, а их в общем потоке было даже больше, чем русских женщин, казалось, нацепили на себя все свои украшения. Когда одна партия обгоняла Ушакова, он даже слышал серебряный звон украшений. Некоторые девушки имели на себе по нескольку ниток монист, сделанных из блестящих монеток. Наборы монеток висели также на ушах, поясах, украшали подолы длинных рубах. Яркие одежды, сочетавшие белый, красный и черный цвета, придавали всему шествию особую нарядность.
День выдался
Идти было весело. Радовал призывный звон колоколов. Не смолкал оживленный говор. Богомольцы уже знали, что их ждало в монастыре. Монахи постарались заранее оповестить окрестные деревни: с амвона будет оглашен царский манифест, а какой — они пока сами не знают, знают только, что с окончанием войны связанный… Предполагали, однако, что в том манифесте великие милости государя императора содержатся, милости народу своему.
По дороге мужики, к которым присоединились Ушаков с Федором, толковали о войне, которая благодаря Богу кончилась полным покорением этого дьявольского создания — Наполеона. Приходилось удивляться, откуда они обо всем только знали! Даже знали, как Париж "на шпагу" брали, все знали.
— Из наших краев в том сражении тоже участники были, — рассказывал безбородый крестьянин с рыжими волосами, такими взбитыми и курчавыми, что картуз на голове не держался и мужик вынужден был всю дорогу нести его в руке. — Один инвалид, что оттуда вернулся, сам видел и доподлинно обо всем поведал. Пушки палили так, что земля дрожала, деревья валились. Крепко держались французы, никак не хотели уступать города своего. Наш главный генерал Барклай видит такое дело и говорит солдатам…
— А я слышал, — подал кто-то голос, — после Кутузова главным другой стал, граф какой-то.
— Граф раньше был, до Парижа. А тут Барклай командовал.
— Ладно спорить. Дальше-то что было? — вмешался Федор, который, по всему, тоже заинтересовался рассказом.
— Дальше-то? — вернулся к рассказу мужик с рыжей шевелюрой. — Так, значит, было… Пришел, значит, Барклай к солдатам и говорит: видите, братцы, горку, что правее от вас высится? Пойдите на нее штурмом, и французу сразу придет конец. И верно: взяли гору, Наполеон тут и сдался.
— Наверное, сразу в кандалы его?
— Зачем в кандалы? С царями так нельзя. Остров в теплом море ему дали, чтобы достаток имел и жил мирно, не стращал более государства войной.
Рассказ о покорении Наполеона произвел на слушателей впечатление. Некоторое время крестьяне продолжали путь молча, осмысливая услышанное. Потом кто-то не совсем уверенно заговорил:
— Бают, в немчуре той, Франции то есть, кабалы, как у нас, нету, крестьяне там полную волю имеют и достатка всякого больше, чем у нас.
— Ну и пусть, — отвечал на это рыжий с необъяснимой гордостью. — Подожди, и
За разговором не заметили, как кончилась лесная дорога. Вышли на примокшанскую поляну, посмотрели на монастырь и ахнули от удивления. Боже праведный, народу-то сколько! Вся площадь заполнена, а у самого собора что пчел вокруг матки. Не подойти.
Ушаков хорошо сделал, что оделся в адмиральское. Был бы в партикулярном, не удалось бы в собор пройти, а тут дали дорогу. Впрочем, ближе к амвону проходить не стал, остановился у входа. Зачем людей теснить.
— Неужели сам архиерей будет? — доносились до него голоса.
— Чего архиерею здесь делать? Ему и в другом месте службы довольно, особливо сейчас, когда манифест дан.
— А сказывают, уже приехал.
— То не архиерей, то иерей Михаил Темниковский.
На хорах запели певчие, служба началась.
Духовные служители явились в своих блестящих одеждах. Иерей Темниковский выделялся от прочих своим богатырским телосложением. Игумен неспроста пригласил его на службу. Иерей славился своим необычайно громким голосом. Во всей темниковской округе никто не мог так громко и внятно читать проповеди, как он.
Иерей взошел на амвон с видом торжественным, величественным. Певчие на хорах умолкли. Наступили напряженно-торжественные минуты, и вот наконец началось то, ради чего собралось столько народа. Началось чтение манифеста.
Голос иерея звучал словно из трубы. Казалось, он доходил до самого Темникова. Всем был слышен, даже тем, кто не попал в собор и остался стоять на площади.
"Россияне! Целые полсвета исторжены вами из челюстей чудовища, миллионами поглощавшего род человеческий, целые полсвета прославляют ваше геройское великодушие!.."
Ушаков посмотрел вокруг себя. На глазах многих прихожан стояли слезы. Вот он, этот час, который так долго все ждали! Царь обращался к народу своему. А народ — это же они, крестьяне. В мундирах ли будучи, в зипунах ли — это они на плечах своих вынесли все тяготы войны. Это им слава.
Иерей читал долго. Государь император всемилостивейше благодарил дворян, купцов, объявлял им всякие льготы.
— А что же про нас-то, крестьян, нет? — начал волноваться кто-то из нетерпеливых. — Уж не забыл ли про нас царь-то?
Нет, царь ничего не забыл. Дошел иерей и до места, где говорилось о крестьянах. Однако как мало говорилось!..
"Крестьяне, верный наш народ, да получат мзду свою от Бога!"
Все. Больше ни единого слова…
Прихожане стали переглядываться, как бы желая услышать разъяснения. "Как же так? — выражали их лица. — Не может того быть, чтобы в манифесте значились только эти слова. Тут что-то не так!.."
Ушаков стал выбираться из стен собора. Было обидно за крестьян. Столько надежд! А на деле ничего…