Ушаков. Боярин Российского флота
Шрифт:
Когда Ушаков вернулся домой, в столовой горели свечи, на столе стоял самовар.
— Где пропадал, батюшка? — поднялся навстречу Федор, встревоженный его долгим отсутствием. — Я уже собирался людей посылать, тебя искать.
— Где Федор Иванович?
— У себя сидит. Ужинать не стал, чаю ему туда отнесли. А ты как, батюшка, ужинать будешь?
— Не хочется, пойду лучше спать, — сказал Ушаков и направился к себе.
Утром в столовой завтракали без гостя. Федор поднимался будить его, но не добудился. Федор
— Спать, что ли, к нам пожаловал? — с притворной строгостью пожурил его Ушаков. — У нас так не принято. У нас с петухами встают.
— Всю ночь, дядюшка, над вашей рукописью сидел, оттого и завтрак проспал, — отвечал Федор Иванович, кладя папку на стол.
На лице Ушакова шутливость сменилась выражением обеспокоенности:
— Что скажешь?
— Без лести, дядюшка, скажу: добрые записки получились. С интересом читал.
— Я про конец спрашиваю: к месту там всякие рассуждения или выбросить?
— Не знаю, дядюшка. На вашем месте я бы оставил. Рассуждения ваши островов касаются, а не России. Хотя, — добавил Федор Иванович, теряя уверенность, — недруги ваши могут по-всякому повернуть…
— То-то и оно, что могут. — Ушаков тяжело вздохнул. — Придется, видно, послушаться Филарета, переделать конец.
Внизу ударил колокол: Федор звал на обед.
Спускаясь по лестнице, Ушаков спросил племянника:
— Чем сегодня займемся?
— Хотелось бы в монастырь сходить, праху деда Федора поклониться.
— Что ж, в монастырь так в монастырь, — согласился Ушаков. Пообедаем да и двинемся пешочком.
6
В монастырь шли знакомой лесной дорогой, шли, не спеша, разговаривая между собой. Ушаков вспоминал, как две недели тому назад он следовал по этой же дороге с толпою крестьян. В тот день все стремились в монастырь с надеждой услышать решение царя о даровании крестьянам полной воли. Шли в монастырь веселыми, а возвращались понурыми. Объявленный манифест обманул их надежды.
— Трудно приходится крестьянам? — интересовался Федор Иванович.
— Среди дворян слишком много самодуров, — отвечал Ушаков. — Наказывают крестьян своих нещадно, помыкают ими словно скотиной. Я знаю одного, который до смерти двоих запорол.
— И что же ему за это?
— А ничего, по решению суда пять лет отсидел в Санаксарском монастыре, отмолил грехи и снова в деревню свою вернулся, чтобы новыми грехами себя покрывать. Другой помещик, которого я тоже хорошо знаю, — продолжал Ушаков, — мужиков до смерти не доводит, понимает, что смерть крестьянина в убыток оборачивается, но дыхнуть им свободно не дает. По десять шкур готов содрать с крестьян своих этот помещик.
— Но его же можно остановить!
— Я пытался. Только он тех крестьян,
Выйдя на монастырскую поляну, путники, как обычно делали все прихожане, перекрестились на стоявшую у дороги часовню и направились к главным воротам. Навстречу им маленькими группками и в одиночку шли богомольцы, приходившие на службу. У ворот стоял большой тарантас, впряженный в пару лоснившихся от сытости лошадей. В то время как кучер в синем кафтане держал под уздцы лошадей, чтобы стояли спокойно, несколько монахов суетливо поправляли на тарантасе сиденье, счищали с подножки и колес засохшую грязь.
— Уж не архиерея ли сей экипаж? — предположил Федор Иванович.
Едва успел он это сказать, как в воротах показалась густая толпа, во главе которой шли бок о бок игумен Филарет и осанистый господин, в котором Ушаков сразу узнал аксельского помещика Титова. Да, это был тот самый Титов, о котором только что рассказывал племяннику. Но позвольте, как же так? Игумен держался с Титовым так, словно тот был выше его саном. Лицо его источало выражение угодливости… И эта толпа монашеской братии, чинно вышедшая на проводы… Полно, да не сон ли это?
Изумление Ушакова было столь велико, что, увидев сцену проводов помещика-самодура, он невольно остановился. Ноги отказывались идти. Он стоял и смотрел, как игумен заискивающе улыбался Титову в ответ на какие-то его слова, на то, как монахи, бережно поддерживая Титова за руки, усадили его на тарантас и как тот, довольный, ухмыляющийся, сделал кучеру знак, чтобы садился на козлы и ехал. Непонятно… Что сделалось с игуменом? Чем этот помещик-крепостник покорил настоятеля "обители справедливости"?..
Когда тарантас с Титовым отъехал, игумен сказал что-то на ухо монаху, стоявшему рядом. Тот побежал навстречу Ушакову и его племяннику, но, прежде чем успел добежать, Ушаков круто повернулся и быстро зашагал в обратную сторону, сказав племяннику, чтобы оставался в монастыре один.
Ушаков спешил, словно малейшая задержка могла повлиять на принятое им решение. Он шел не оглядываясь. Не шел, а бежал, обуреваемый обидой, досадой, ненавистью к игумену Филарету. Боже мой!.. И он до сего дня верил этому человеку! Искал в нем друга, считал честнейшим человеком! Какое заблуждение!..
Буря улеглась в нем, когда он уже был в лесу, на полпути к дому. Чтобы дать сердцу успокоиться, сел на бугорок и долго сидел так, уставший, опустошенный, сидел уже без мыслей в голове, — не хотелось думать, хотелось только ткнуться лицом в пожухлую траву и зареветь по-бабьи.
Он просидел с час, потом поднялся с трудом и пошел дальше.
Когда Федор Иванович вернулся из монастыря, Ушаков был уже у себя в комнате. У него разболелась голова, и ему пришлось лечь.
— Был на могиле? — спросил он племянника.