Ускользающие улики
Шрифт:
— Вы сказали, что они здесь больше не живут — Да. Они умерли. Мэгги не должна была уезжать и вот так их бросить.
Розаменд снова послала Лестеру выразительный взгляд. Ну конечно, он законченный идиот, нельзя позволять Дженни пересказывать деревенские трагедии.
Пусть себе читает запоем всяких Глорий Гилмор с их несуществующей жизнью! Только если ее хотят потчевать сказками, то ему лично куда милее «Красавица и чудовище», «Золушка» и «Двенадцать танцующих принцесс» — там здоровая фольклорная основа и прелесть волшебства.
Он почти дерзко посмотрел на Розаменд и спокойно продолжил:
— Ну вот, вы рассказали именно так, как я просил.
Только не надо,
— Печальные рассказы выдают, что автор еще совсем молод.
Дженни вспыхнула. Он почувствовал себя злодеем.
Но зато в глазах Розаменд сияла благодарность. Вскоре она оставила их вдвоем с Дженни, а чуть погодя принесла поднос с чаем и печеньем, которое таяло во рту. Беседа между тем шла вовсю, Дженни щебетала без умолку, а потом съела огромное количество печенья и выпила почти целую кружку молока.
— Если бы кто-нибудь из нас собрался худеть, у нас ничего бы не получилось, правда? И очень даже хорошо, что нам не нужно худеть, потому что миссис Болдер печет дивное печенье. Видимо, нам с Розаменд еще долго не нужно будет думать о худении: она целыми днями сбивается с ног от забот, а я пока еще сбиваюсь с ног, потому что не очень хорошо па них стою. Наверно, ужасно думать обо всем, что ешь, с оглядкой, зная, что тебе этого нельзя.
Мисс Каннингэм все время так делает. Она не ест то одно, то другое, а потом на нее нападает жуткий аппетит. Тогда она не выдерживает — и снова начинает толстеть. И что в этом хорошего? Она уже совсем старая, и я не знаю, зачем ей это нужно. Николас ее поддразнивает, а она вся заливается краской и вздыхает: «Ох, мальчик ты мой!»
Когда он распрощался с Дженни, Розаменд повела его к выходу тем же коридором, и Лестер испугался, что его снова призывает мисс Крю. Но они молча миновали дверь ее комнаты и уже подходили к холлу, когда Розаменд робко спросила:
— Не хотите осмотреть дом?
— Нет. — Он даже не пытался смягчить резкость тона.
— А многие приходят специально, на экскурсию, — она слегка улыбнулась. — У нас есть ценные картины.
— Нет, благодарю покорно.
— Две картины Лели [1] , один Ван Дейк и гордость нашей коллекции — портрет мисс Луизы Крю трех лет, в белом муслиновом платье с голубой лентой и с собачкой — кисти Гейнсборо.
1
Лели Питер (1618 — 1680) — английский живописец, мастер парадного идеализированного портрета (серия «Виндзорские насмешницы»).
— Тогда, во имя всего святого, почему ваша тетя не продаст их, чтобы позволить вам жить по-человечески?
Улыбка исчезла с ее лица, как пламя задутой свечи.
— Тетя Лидия никогда ничего не продаст, — ответила она. — А вам… вам нельзя так говорить.
— Тогда лучше не просите меня склоняться перед идолом, разрушающим вашу жизнь. По всей видимости, этот дом был когда-то замечательным и был построен для живых людей из плоти и крови. Но их жизненный уклад отошел в прошлое — вместе с ними. Такие дома больше никому не нужны. Их надо перестроить для других целей, а еще лучше — снести. Вы не хуже меня понимаете, что этот дом — склеп, высасывающий из вас жизненные силы. Если вы спросите, что сделал бы я на вашем месте, я вам отвечу.
— Но я ведь не спрашиваю.
— А я вам все равно отвечу. Поскольку считаю себя обязанным не допустить самоубийства — вашего самоубийства. — Он усмехнулся. — Не ожидали подобных заявлений, а? Все очевидно: вы ведь готовы броситься с моста Ватерлоо, но я вас удержу!
— Бред сумасшедшего!
— Нет-нет, это только метафора. Не волнуйтесь: чем скорее выскажусь, тем скорее стану нормальным. И еще я вам должен сказать одну вещь: из-за вас я потерял покой. Из-за вас я сержусь, из-за вас прихожу в отчаяние. Меня бесит не столько мисс Крю, поработившая вас, сколько то, что вы позволили ей это сделать. «Жертва ради сестры», вот что вы такое, живая иллюстрация к одной из книг этой Глории Гилмор, которыми упивается Дженни. Л знаете, за последние шесть лет я был так зол, дай боже, раз шесть! Нет, сейчас я зол куда сильнее, и не думал, что докачусь до такого, но вот, пожалуйста! И, надеюсь, вы не хуже меня знаете, что это означает! Ну, а теперь, пожалуй, давайте сменим тему.
Она смотрела на него как бы со стороны. Не как святая дева смотрит сквозь золотые небесные лучи, но, возможно, как Прекрасная Дама смотрит па кровавое сражение в ее честь. Считается, что мужчинам вечно будут нужны такие жестокие игры, и ничего с этим не поделаешь. Она ответила спокойно и просто:
— Давайте. — И добавила:
— Я бы хотела поговорить о Дженни.
Розаменд снова привела его в небольшую блеклую комнату, где они беседовали прошлым вечером. Расположившись в тех же креслах, они стали обсуждать, что Дженни следует читать, и какие ее сочинения стоит поощрять.
И тут Розаменд вспомнила о Мэгги Белл.
— Не знаю, почему Дженни вдруг рассказала вам эту страшную историю.
— Насколько я понял, она ей такой не кажется. Видимо, она уже успела с пей свыкнуться.
— Я надеялась, что ей почти ничего об этом неизвестно.
— Это в деревне-то? Пустая надежда! К тому же дети очень проницательны.
— Никто так и не знает, что случилось с Мэгги. Но это и правда ужасная трагедия. Она была такой заботливой дочерью. Она никогда бы не бросила отца с матерью просто так, если бы ее не вынудили обстоятельства.
Розаменд повторила сказанное Дженни, и он понял, что скорее так говорили все вокруг, и Дженни, словно эхо, передала эту историю. И слова эти так часто говорили, что едва зашла речь о Мэгги Белл, девочка тут же их вспомнила.
— Думаю, ничего особенного здесь нет: появился у нее какой-нибудь друг, а пересудов сносить она не могла, — предположил Лестер.
— Не было у нее никакого друга. Ей уже около сорока и никогда у нее никого не было.
— Ну разумеется, — сказал он. — У всех исчезнувших или покончивших с собой женщин никогда, видите ли, не было знакомых мужчин, в чем клянется и божится вся их родня. Знакомая песня, старая как мир. Обратим наши сердца и думы к Дженни.
Глава 5
Старший инспектор Лэм откинулся на спинку стула и долго буравил хмурым взглядом инспектора Фрэнка Эбботта. Многообещающий молодой офицер стал уже прикидывать, какое же «преступление» из разряда наиболее тяжких, соответственно кодексу его начальника, он совершил на сей раз. Ибо был уверен, что «проработка» неминуема в любом случае. Зная весь перечень «проступков» назубок, от «Почитания собственной особы больше старшего по званию», «Вредной привычки некстати высказывать свое мнение» и далее до последнего, но отнюдь не самого безобидного «Неуместного использования иностранных слов там, где можно обойтись английским», молодой Эбботт уже приготовился достойным образом встретить бурю и удивлялся лишь, почему она никак не разразится.