Условие. Имущество движимое и недвижимое. Разменная монета
Шрифт:
На личной жизни, таким образом, можно было ставить крест. Анну Степановну, как лодку, вынесло на порог, где воздух был кристально-ясен, где оставшаяся жизнь просматривалась до конца. Работа да Феликс — вот и всё, что оставалось у неё. С Феликсом пока хлопот не предвиделось. На последнем родительском собрании Анна Степановна с удовольствием услышала, что он — один из кандидатов на золотую медаль. Значит, работа.
Теперь она отпускала по вечерам машину, возвращалась домой на общественном транспорте. Раньше она не обращала внимания на людей, нынче с интересом вглядывалась в усталые лица. О чём думают эти женщины? Какие заботы обозлили их, сделали угрюмыми? Должно быть, многим из них тоже не повезло в семейной жизни. Как они живут без мужей? На что надеются? Анна Степановна ловила себя на мысли, что забыла, что она женщина, привыкла считать себя существом неопределённого пола. Подруг у неё было мало, на работе окружали главным образом мужчины. Большинство стояло на служебной лестнице ниже её, поэтому они не решались даже помыслить о чём-нибудь таком… внеслужебном. Незаметно Анна Степановна выучилась презирать мужчин. И когда она увидела на улице Фёдора с девицей, то испытала не ревность, а растерянность. Следовало что-то предпринять, но что, если ей… плевать? Она сделала вид, что ничего не знает, и если бы Фёдор сам не заговорил о
От воспоминаний, размышлений было не уйти. Только странные это были воспоминания, размышления: ни о чём конкретно, обо всём сразу. Прежде Анна Степановна не знала, как это — жалеть себя? Ответственность, чувство долга, необходимость принимать решения, от которых зависело многое — всё это не позволяло расслабиться. Анна Степановна жила, как рыцарь в доспехах. А тут вдруг оказалась несчастной, покинутой женщиной. Ночами не спала, чувствовала, как но щекам текут слёзы. Смотрела в потолок, проживала мысленно какие-то другие — более счастливые жизни.
Только вот Фёдор не принадлежал ей и в прошлом. Анну Степановну одолевали сомнения: не была ли вся их совместная жизнь неким растянувшимся во времени обманом? Мысль была как игла. Думать об этом было столь же бессмысленно, сколь бесполезно: что случилось, то случилось, ничего не исправить. Но Анна Степановна всегда стремилась дойти до сути. Какой бы несправедливой, неправой или, наоборот, жалкой, обманутой она сама в результате не предстала. Суть, истина не имели срока давности.
Анна Степановна не задумывалась, правильно ли сделала, пойдя по стопам матери? Это произошло само собой, она училась в университете на географическом факультете, сначала её избрали в бюро, потом секретарём комитета комсомола. Это было интересно, ей нравилось работать с людьми. Исподволь, оказывается, она училась у матери, знала хитрости, подводные течения, рифы и мели этой работы. Ей не надо было объяснять на пальцах что к чему, у неё был талант объективно, взвешенно подходить к каждому конкретному случаю, начальство не могло на неё нарадоваться.
На первом курсе Анна Степановна не успела обзавестись парнем. По факультету прошёл слух, что мать у неё в чинах, с Анной Степановной осторожничали. Но она была выдержанна, ровна с сокурсниками, про мать забыли. На втором курсе она познакомилась с Фёдором. Анна Степановна сошлась с ним сразу, без малейших раздумий. Ей казалось, молодость, жизнь проходят, а она только заседает в комитете, редактирует протоколы. Хотелось успеть и для себя. Фёдор тогда уже писал в газеты. Анне Степановне нравилось и то, что он на несколько лет старше. Ровесники были легкомысленны, шумливы, доверия не внушали. На заседаниях бюро Анна Степановна украдкой бросала взгляды на Фёдора. Он улыбался в ответ горько, иронично. Фёдор жил в общежитии, Анна Степановна снимала комнату в гигантской коммунальной квартире на канале Грибоедова. Фёдор стал провожать её после занятий. Анна Степановна была откровенна с Фёдором. Скрывать собственные мысли ей всегда казалось недостойным. Она хотела вызвать Фёдора на ответную откровенность, но тот или молчал, или говорил уклончиво. Тогда Анне Степановне казалось, он осторожничает, потому что старше, опытнее её, лучше знает жизнь. Это потом, когда они решили пожениться, Фёдор стал позволять себе высказывания, от которых брала оторопь. Если он так шутит, это совершенно не смешно. Если говорит серьёзно, то… как живёт с таким безверием, мраком в душе? Однажды, помнится, она пожаловалась ему, что устала, надоела общественная работа, всё время на неё уходит, нет возможности учиться толком, посещать лекции, когда она в последний раз сидела в библиотеке? Разговор происходил в комнате на канале Грибоедова. Фёдор курил, лёжа на застеленной кровати, положив ноги на закругляющуюся металлическую спинку. «Ладно тебе… — лениво стряхнул пепел в поставленную на пол пепельницу. — Какая ещё библиотека? Чего тебе там делать? С твоим запасом идиотизма только и шагать по общественной линии. Чтобы штаны трещали в шагу! Да ты сама знаешь…» Он засмеялся. Была вынуждена улыбнуться и Анна Степановна. Он шутил, конечно, но как-то нехорошо, гадко. Или возвращались с диспута, на котором обсуждался… Анна Степановна уже не помнила чей — Бубенкова, Шпанова? — роман. Она, разгорячённая, переполненная мыслями и идеями, явившимися, как водится, уже после диспута, ухватила Фёдора за рукав: «А ты? Чего хочешь добиться в жизни? О чём мечтаешь?» Весь диспут Фёдор угрюмо молчал, лишь изредка сатанински усмехался. Анне Степановне хотелось расшевелить его. Он же читал роман! Даже помечал что-то на полях. Пусть ответит! Что угодно, пусть грубо, только пусть не молчит, не усмехается этой жалкой и злой ухмылкой. «Я?» — Фёдор остановился, положил ей руки на плечи. «Ну вот! Целоваться полезет…» — с досадой подумала Анна Степановна. А он вдруг: «Мне бы хотелось жить безбедно и привольно. Хотелось бы издать при жизни собрание сочинений, а ещё лучше — два! Хотелось бы, Аня, сиживать на литературных празднествах в президиумах, чтобы все смотрели и дивились: да как этой бездарной свинье удалось всех облапошить?» — «Я серьёзно спрашиваю, а ты опять шутишь», — огорчилась Анна Степановна. «Шучу-шучу», — вздохнул Фёдор.
Спустя годы Анна Степановна поняла: не так уж он и шутил. Фёдор стал ей яснее. Он только думал, что один такой в мире. На самом деле таких было много. Если бы Анну Степановну спросили, что всего страшнее, необратимее уродует человека, она бы ответила: испуг. Испуг лишает человека веры в справедливость, делает его равнодушным, циничным. Испуг подобно ядерному излучению разрушает гены, изменяет состав крови. Человек превращается в шакала. Если нападает — только на слабого. Если ест от брюха — только с вольного или невольного соизволения сильного. В испуге могут перерождаться отдельные личности, могут целые общества. Не развенчанный, глухо укрытый в истории, в давнем или недавнем прошлом, не преданный всеобщему осуждению, он и под спудом лет сочится ядом, посылает отравленные стрелы в будущее. Гражданам общества испуга неведомы чувства ответственности, принадлежности к Отечеству, они живут на земле разбойниками. Все проблемы человечества сосредоточены для них в них самих, точнее, в том, чтобы уцелеть да набить брюхо. Неважно как — пусть даже в ущерб миллионам остальных. В обществе испуга люди бесконечно покорны, но эта покорность страшнее анархии. После смерти жизни нет! Анна Степановна убеждённо стояла за то, чтобы всеми подручными средствами: постановлениями, декретами, инструкциями, перестройкой служебных и правовых отношений, чем угодно — метлой, веником! — изгонять из жизни испуг. На испуге не может быть ни настоящей дисциплины, ни порядка. Спутники испуга — пьяный, хамский разгул, бесстыдство, падение нравственности. Всё это можно, конечно, как электрошоком, пресечь новым испугом, но ненадолго. Порочный круг надо размыкать по-иному. Как? Анна Степановна полагала, для начала приведением человека к элементарной ответственности за дело, к чувству личного достоинства. Человек без достоинства, без собственного мнения — пыль, холуй. Это была бесконечно трудная борьба — с потерями и обретениями, отступлениями и наступлениями. Но Анна Степановна чувствовала, что права, стояла на своём крепко. Она не знала, что именно случилось с Фёдором, да и случилось, ли вообще? Психология людей испуга многолика. Фёдор, к примеру, полагал, что нечего переть на рожон, если всё равно ничего не изменить. Когда Анна Степановна говорила, что изменить в принципе можно многое, не так уж и мало зависит от человека, он смотрел на неё как на идиотку. Если Фёдор и проявлял некоторую готовность бороться за что-либо, так это исключительно за собственное благополучие. Остальное, похоже, его не очень интересовало.
Но всё это сделалось очевидным Анне Степановне позже. А тогда — в университете — ей казалось, они вместе прозревают. Просто в отрицании отдельных вещей Фёдор идёт дальше. Она ещё не понимала, что без положительного идеала отрицание цинично, разрушительно для личности. Фёдор, несомненно, оказывал на неё влияние. Многое из того, чем они занимались в бюро, стало казаться ей галиматьёй, пересчитыванием бесов, поместившихся на кончике иглы. А тут ещё разоблачение безродных космополитов, обрубание протянувшихся к нам через океан страшных щупальцев концерна «Джойнт».
Соседи по комнате написали заявление на паренька с физико-математического факультета, что тот читает изданную за границей на английском языке книгу ярого мракобеса и человеконенавистника Винера, делает из неё выписки. Копию зачем-то направили в горком комсомола. Анна Степановна хотела свести дело к низкопоклонству перед Западом, вломить парню выговор, но при этом вовлечь в общественную работу, предоставить возможность исправиться, осознать, однако ей дали понять, что она недопустимо мягка. Анна Степановна напросилась на беседу, попыталась объяснить, что книга сплошь состоит из каких-то математических формул да комментариев к ним. Что она ни уха ни рыла ни в английском, ни в математике. Как ей разобраться? На что было отвечено, что исчерпывающая информация о Винере и выдуманной им буржуазной лженауке содержится в кратком философском словаре. Она может познакомиться с соответствующими статьями и тем самым разрешить свои недоумения. Анна Степановна по-прежнему несогласно молчала, вышестоящий комсомолец взглянул на неё с удивлением. «Ты что, Кузнецова? — Голос его был доверителен и мягок, каким и должен быть голос начальника, поправляющего толкового в принципе, но заблуждающегося товарища. — Не читаешь газет? Не чувствуешь, какой сейчас момент? Время либеральничанья кончилось!» — «Да-да, конечно», — привычно согласилась Анна Степановна, пошла к двери. Но, взявшись за старинную бронзовую ручку, вдруг остановилась. «А какой сейчас момент?» — произнесла она слова, которые совершенно не собиралась произносить. Вышестоящий комсомолец уже что-то писал за столом, поэтому сразу не ответил. Положил ручку, внимательно посмотрел на Анну Степановну. «Момент, Кузнецова, сейчас такой, — медленно проговорил он, — или мы их, или они нас. Понятно?» Анна Степановна прищурилась, недоверчиво вскинула брови: «Как же так, они нас? Разве может быть такое?» — «Нет, конечно, — спохватился вышестоящий комсомолец, — такого не может быть никогда. Но, издыхая, скатываясь в пропасть, они способны на всё!» Анна Степановна подумала, что сколько она себя помнила — до войны, после войны — всегда был какой-то особенный момент, которому, как финикийскому богу Молоху, требовались жертвы. «Неужели, — мрачно подумала она, — чтобы нас не одолели чужие, мы непременно должны одолевать своих?» «Позвони мне завтра, Кузнецова, — сказал вышестоящий комсомолец, — доложишь, когда бюро, когда собрание».
Анна Степановна не спала всю ночь. Утром позвонила в горком, сказала, что всё-таки, по её мнению, больше, чем на низкопоклонство, на строгий выговор случай не тянет. В противном случае она просит разрешения пригласить на заседание бюро учёного, хотя бы профессора с физико-математического факультета, пусть разъяснит товарищам сущность лженауки, растолкует конспекты парня, вдруг тот с верных позиций опровергал этого самого Винера? «Да как ты не можешь понять, Кузнецова, — с досадой произнёс вышестоящий комсомолец, — что не в нём, в сущности… — но не закончил. — Насчёт выговора. Это твоё личное мнение или единогласное мнение членов бюро?» — «Единогласное мнение членов бюро», — храбро соврала Анна Степановна. «Вот как? У меня есть другие сведения, Кузнецова», — значительно произнёс вышестоящий комсомолец. Анне Степановне показалось — пробежал ветерок, хотя все окна в комнате комитета были закрыты. «Кто же не согласен со мной?» — вопрос её прозвучал жалко, тоскливо. Тут в кабинет к вышестоящему вошли люди. Анна Степановна услышала жизнерадостные деловые голоса. «Перезвони после обеда, Кузнецова».
Анна Степановна не перезвонила. Вечером с ней случилась истерика. Она лежала на кровати, смотрела сухими невидящими глазами в окно — в чугунную решётку набережной канала Грибоедова, выкрикивала какие-то страшные слова. Фёдор капал в стакан валерьянку, опасливо косился на дверь, мимо которой без конца шаркали чьи-то ноги. Комната находилась на бойком месте — перед кухней. «Что же делать? — спросила Анна Степановна, успокоившись. — Я не могу проводить это бюро». Фёдор курил, взгляд у него был пустой, отсутствующий. «Парню-то всё равно уже не поможешь, — словно нехотя проговорил он, — дело завертелось, мне звонили из газеты, просили написать статью… Они не отступятся. Ты почитай, что сейчас пишут. Везде целые группы разоблачают, с чего это у нас — тишь да гладь? Худо, значит, смотрим, утратили бдительность! А ты — поперёк течения…» — «Ты согласен написать?» — приподнялась с подушки Анна Степановна. «Да что ты, — усмехнулся Фёдор, — я сказал, что мы с этим малым ухаживали на первом курсе за одной девицей, даже дрались из-за неё. Так что у меня с ним давние счёты, а потому я никак не сумею быть объективным, дам волю эмоциям, смешаю его с дерьмом, а тут нужны чистые руки и холодная голова».
Анна Степановна закрыла глаза. Фёдор ей не помощник, это ясно. Было в нём что-то ужиное, ускользающее. В лучшем случае он мог научить, как хитро увернуться, отсидеться в подполье. Анне Степановне хотелось видеть рядом с собой мужественного человека. Но Фёдор мужественным не был. «Не ты, — тревожно произнёс он, — так другие проведут бюро и собрание. Малому будет ещё хуже».
Тут, к счастью, подкатилась сессия, зимние каникулы. Анна Степановна доложила в горкоме, что перенесла бюро и общее собрание на начало следующего семестра. Ей было отвечено, что она недопустимо затянула это дело, линия её неправильна, вопрос о её поведении будет рассмотрен в самое ближайшее время. Мир ощетинился. Анне Степановне показалось, преподаватели, сокурсники ведут себя с ней иначе, нежели раньше. Они сделались странно корректными, предупредительными, но вместе с тем Анна Степановна начала ощущать вокруг себя тревожную пустоту.