Условно пригодные
Шрифт:
С ребенком все иначе. Ведь у нее есть шанс. Никто ничего еще для нее не испортил. Она может есть то, что хочет, и у нее есть женщина и есть семья, и ее никогда не били.
В какой-то момент остаешься с ней наедине. И тогда становится трудно понять, что следует делать.
Ты понимаешь, что единственно важным в ее жизни является женщина, а теперь она ушла. Остался только ты один. Не имеющий сам по себе никакой ценности. И у которого нет ничего особенного, что можно было бы дать другим людям.
Я застыл – неясно было, что делать.
Сначала я ничего не говорил и ничего не делал.
Она подошла к двери, через которую вышла женщина. Оттуда она позвала меня. Я пошел к ней.
Она была очень серьезной. Кожа ее личика казалась совсем тонкой, непрочной, словно бумага. Под ней таилось безграничное горе.
И однако она не плакала. Казалось, она пытается что-то преодолеть.
– Мы подождем здесь,- сказала она.
Мы сели спиной к двери. В прихожей было холодно. Мы сидели бок о бок. Она подняла на меня глаза.
– Мама скоро придет,- сказала она.
Скоро. Это было ее первое упоминание о времени. И тут я понял, что сообщали ее списки.
Это был порядок, она сообщала о порядке. Она пыталась сообщить мне о том, что пытается навести порядок в мире.
Сидя рядом с ней на полу, я понял, как бы посмотрев ее глазами, каким ее встречает мир. Большой и непреодолимый. При помощи слов она пыталась проложить в этом хаосе туннели порядка.
Привести в порядок – это значит узнать. Понять, что в безбрежном, незнакомом море есть островок, на котором ты когда-то был. На такие островки она и указывала. При помощи слов она создавала себе сеть знакомых людей и предметов.
– Мама скоро придет.
В горестный хаос от разлуки с женщиной она привнесла порядок, объяснив, что все это ограничено определенным периодом времени, все временно, все это кончится. Чтобы побороть боль от разлуки, она использовала время.
Вокруг ребенка постоянно появляются и исчезают люди, возникают и пропадают предметы, окружающий мир приобретает какую-то форму и теряет ее. И никто не дает никакого объяснения – потому что как можно объяснить мир ребенку?
И тогда она пользовалась словами. Слова вызывают в памяти и фиксируют то, что прошло. Своими перечислениями она хотела добиться, чтобы то, с чем она когда-то столкнулась, вернулось к ней снова.
Она подняла на меня глаза. Глаза были полны слез, но она не плакала, казалось, она пытается перебороть горе.
Без всяких слов ее лицо говорило о том, что мы вместе. Что оба мы знаем, что такое потери, и она тоже, ведь у нее было гораздо больше, чем когда-либо у меня, и она уже сейчас знает, что в этом мире у тебя забирают людей и вещи, в нем тебя уводят оттуда, где тебе хорошо, гасят свет, так что ты погружаешься в страх, и это совсем не обязательно чей-то злой умысел – это неизбежность.
Наверное, до этого момента я до конца не понимал, что она человек. Я думал, что она скорее нечто сверхценное, что можно защищать так, как никто тебя самого никогда не защищал.
Теперь я понял, что она в каком-то смысле похожа на меня. Гораздо более чистая и благородная, но все же в чем-то такая, как и я сам.
И тут появилась мысль, что я, может быть, все-таки могу ей пригодиться, что я все-таки смогу стать ей ближе.
Не знаю, сколько мы так просидели. В конце концов она потихоньку прилегла на пол и заснула. Тогда я отнес ее в постель. Сел рядом и стал смотреть на нее. Я думал о том, что она говорила и почему.
Она говорила, чтобы преодолеть горе оттого, что женщина ушла.
Но обращалась она ко мне.
Я прождал в парке несколько часов. Было очень холодно, и одеяло не спасало. Флаккедам появился перед рассветом, он открыл входную дверь и, не заперев ее, начал свой обход клумбы с розами. Когда он исчез из вида, я вошел в здание. Август крепко спал. Окно оставалось открытым, запах газа выветрился.
15
Катарина выждала три дня после моего ночного визита, я знал, что она не забыла о нас и не сдалась. Подошла она ко мне незаметно – просто вдруг совершенно неожиданно оказалась у меня за спиной, когда мы были во дворе.
– Не оборачивайся,- сказала она.
И все-таки я поискал глазами дежурного учителя.
– Они начинают забывать о нас,- прошептала она.
Мне тоже так показалось. Так обычно и бывало. Им ведь за многими надо было наблюдать. Стоило на некоторое время затаиться, и о тебе постепенно забывали – лучше этого ничего и быть не могло.
– У вас «окно» на третьем уроке,- сказала она.- Мы можем встретиться в клинике.
Клиника была кабинетом Хессен. Куда запрещалось заходить и куда невозможно было попасть.
– Сегодня среда,- проговорила она,- На первом этаже дверь открыта, через нее вносят молоко.
Во время «окон» можно было либо делать уроки, либо просто читать, но нельзя было выходить из класса. На всякий случай я громко сказал, что мне нужно в туалет,- вдруг громкоговоритель включен и нас слушают в кабинете Биля. Августу пришлось идти со мной – мне не разрешалось оставлять его одного в классе.
Когда мы вышли в коридор, я не сказал ему, куда мы идем, иначе он бы не согласился, я просто поднял его и понес, заломив ему руки. Он не сопротивлялся.
Дверь на южную лестницу была открыта, мы поднялись на шестой этаж, никого по пути не встретив.
Кабинет Хессен не был закрыт, там вообще не было замка. Это я когда-то обсуждал с Хессен – осознание моей болезни позволяло нам откровенно говорить о таких вещах. Когда была организована эта клиника, она настояла на том, чтобы убрали замок-, важно было, чтобы никто не чувствовал себя здесь взаперти. Она заявила, что в этом школьном помещении все должны чувствовать себя как дома – совершенно свободно.