Условно пригодные
Шрифт:
Когда он говорил это, невозможно было не думать о его собственном сыне Акселе. Если тот хочет успеть что-нибудь совершить, то ему надо поторапливаться. Так как ему уже исполнилось тринадцать, а он еще не начал по-настоящему говорить.
Время и числа. Катарина писала мне о них. Она писала об опытах. Не тех, которые она сама проводила. А которые проводили над ней.
2
Через две недели после того, как нас разлучили, нам сообщили, что школа будет проводить психологическое обследование определенного количества детей в каждом классе. То есть речь шла
Сообщение об этом было сделано письменно и разослано по домам.
Если никакого дома не было или если было невозможно связаться с семьей, то учеников, которым было меньше пятнадцати лет, вообще не предупреждали заранее. Им просто сообщили, что их назначили на обследование.
Тому, кто был старше пятнадцати, письмо вручали лично. Наверное, именно так Катарина и узнала об этом. Она, наверное, получила письмо.
О содержании писем от администрации школы особенно не говорили – так уж было принято. Однако со временем стало невозможно все это скрывать: ведь вообще-то уроки пропускали очень редко, да и то только по записке от родителей, а тут все вдруг почувствовали, что надвигаются какие-то перемены, все сразу заметили, что самые обычные ученики вдруг стали пропускать определенные уроки.
Поговаривали, что они ходят к Хессен.
Но еще до того, как поползли слухи, я это знал. Мне об этом написала Катарина.
«Бине-Симон?»
Это было ее первое письмо. Больше там ничего не было написано. Она передала мне его на участке между первым и вторым этажами, после того как прозвенел звонок и мы стали подниматься по лестнице,- это было единственно возможное место.
Так это и было. Это было единственное место. Те тридцать секунд, с того момента, когда мы уходили со двора и поднимались на второй этаж, где мы расставались и она поднималась выше,- это был наш единственный шанс во времени и пространстве.
Была еще большая перемена. Но в это время риск был слишком велик.
Большая перемена продолжалась с 11.40 до 12.30, первые двадцать минут все сидели в классе и ели бутерброды. Только в классах с первого по шестой в это время всегда присутствовал учитель, начиная с седьмого класса никакого контроля не было. Поэтому вполне можно было встретиться в это время.
И однако мы этого не делали – нас бы увидели, нас бы обязательно увидели, рано или поздно о нас бы донесли.
В школе Биля не поощрялись сплетни. Но всех учеников призывали сообщать о серьезных проступках в канцелярию или классному руководителю. Серьезными проступками считались воровство, когда кто-нибудь из учеников крал что-нибудь из чужих портфелей, надписи в туалетах – единственном месте, где не велось постоянное наблюдение, курение и нарушение школьных правил, например в случае, если кому-нибудь запрещалось говорить друг с другом.
В королевском воспитательном доме также призывали сообщать о проступках. Но там это почти никогда не делалось. В тех отдельных исключительных случаях, когда такое все-таки случалось, все выжидали какое-то время, пока не ослабевало внимание учителей, а потом доносчика заставляли спрыгнуть с ивы у озера и вытаскивали его только в самый последний момент, когда он уже начинал захлебываться.
В школе Биля такого правила не было. Ведь большинство учеников были из семей, где о них
Никто не видел, как кто-нибудь доносил, все происходило незаметно. И все же было понятно, что это случалось довольно часто. Август и Катарина, должно быть, тоже заметили это – в коридоре мы друг с другом не разговаривали.
На лестнице она немного отстала от своего класса. Нельзя сказать, чтобы она коснулась меня. Но я знал, что обнаружу у себя письмо.
Она всегда ходила очень прямо, даже по лестнице. Я был не ниже ее ростом, я это знал. На год, одиннадцать месяцев и четыре дня моложе – я узнал это из ежегодных школьных альбомов,- но не ниже ее, скорее выше. Во всяком случае, если я полностью выпрямлялся,- я как-то попробовал это сделать, но возникли неприятные ощущения вроде судорог, так что я опять стал ходить как раньше.
Я и глазом не успел моргнуть, как она уже прошла мимо. На ней была черная спортивная мужская куртка.
Перед нашей разлукой, когда я наблюдал за ней и Билем во дворе и позднее, я никогда не задумывался над тем, как она одета, замечал только, что одежда на ней не такая, как у всех. Потом, в последние недели, после того как нас разлучили и я понял, что, возможно, нам никогда больше не придется говорить друг с другом, я стал замечать, что она обычно ходила в старой одежде. В такой, какую носят взрослые, но уже ношеной. Большие свитера с кожаными заплатками на локтях. Или вот эта черная куртка.
Однажды я обратил внимание на то, что некоторые вещи были мужскими. Тогда я понял, что какие-то из этих вещей, должно быть, принадлежали ее отцу, а может быть, и матери.
Я не мог не думать об этом каждый раз, когда видел ее. Прямота и эта одежда, которая ей велика. Одежда ее отца, который повесился. Сила и все-таки какая-то потерянность. Необъяснимое противоречие.
Возможно, это заблуждение – считать, что противоречия можно объяснить.
«Бине-Симон?»
Она написала наверху страницы, внизу оставалось место для ответа.
Я написал «да».
Только через два дня я смог передать ей записку. Я подошел к ней сзади на лестнице и положил ее в карман ее куртки. Никто не обратил на это внимания. Сначала мне показалось, что она ничего не заметила. Потом она одной рукой взялась за волосы, вытянула их из-под свитера и отбросила назад. А затем помахала мне. Той же рукой, которой касалась волос, она, не оборачиваясь, помахала мне.
Прошло два дня, прежде чем я получил ответ. В качестве ответа она прислала еще один вопрос. Она написала его на том же листочке, под моим «да». Там было написано: «Почему его нигде нельзя посмотреть?»
Раньше я никогда не пробовал с кем-нибудь переписываться. Я видел, как другие это делают, но никогда сам не участвовал в переписке.
Случалось, что кто-нибудь передавал кому-нибудь записки на уроках. Может быть, потому что они не могли подождать перемены, может быть, потому что трудно было найти укромное местечко, может быть, от скуки. Я сознательно старался не видеть что в них написано.
Одно из таких писем было изъято Фредхоем. Никакого наказания не последовало. Вместо этого он зачитал письмо вслух. Речь в нем шла о любви, было стыдно, хотя это и не было твое письмо, казалось, что можно было бы поколотить того, кто написал его.