Условно пригодные
Шрифт:
– Надо раздобыть его личное дело,- ответила она.
Мы стояли вплотную друг к другу, зажатые толпой, надеясь, что никто ничего не заметит.
– Если они приняли какое-то решение, то там это должно быть записано,- сказала она.
Как только она это произнесла, рядом мгновенно оказался Фредхой.
Это мне надо было быть начеку, ведь я один по-настоящему знал его. Но я потерял бдительность, а он всегда был очень быстрым, невидимым и всегда мгновенно оказывался на месте происшествия.
Он выхватил у меня письмо.
Он мог бы сразу же вывести нас из церкви, но он этого не сделал. Вместо этого нас посадили на скамейки, и служба началась так, как будто ничего не случилось.
А мы сидели, прекрасно понимая, что теперь все кончено.
Фредхой знал, что теперь он устроит нам Сумерки Богов. И тем не менее у него хватило сил вести себя так, как будто ничего не случилось, чтобы могло начаться богослужение. Хватило сил, чтобы сделать эту многозначительную паузу.
Теперь можно было сидеть, разглядывая остальных. Можно было думать о том, что если бы ты уважал правила школы и оправдал то доверие, которое тебе было оказано, то ты бы теперь спокойно пел вместе со всеми. Можно было бы по-прежнему находиться на границе, а не быть, как теперь, конченым человеком.
Так можно было думать. Для того-то и была задумана эта пауза.
Была еще и другая причина. Они никуда не торопились: ведь беда уже произошла, и виновные были найдены. А теперь по отношению к нам накопились такой страшный гнев и такая сильная ненависть, что можно было и подождать. Гнев этот не был гневом Фредхоя и даже не был гневом Биля. Они, несмотря ни на что, были людьми и могли забывать – тому имелось несколько примеров. Это был совсем другой гнев. Это был гнев самой школы, он страшнее человеческого. Школа ничего не забывала, она будет помнить до скончания века.
Я уже был близок к тому, чтобы сдаться.
Невозможно было собраться с мыслями, желание отказаться от всего напало на меня, словно внезапная болезнь, с которой ты сам ничего не можешь поделать.
Я думал о том, что будет со мной и Катариной, но больше всего я думал об Августе. Теперь мне стало ясно, что не только в школе Биля ему назначен испытательный срок – у него испытательный срок в этом мире. Его проверяли на то, сможет ли он вообще жить, он был словно очень маленький и больной зверек, который с трудом держался. Если он попадет назад в такое место, как Сандбьерггорд, все будет кончено, они посадят его под замок, и это задушит его.
Все запели, это был псалом «Приди! Все то, что создал Бог…». Биль сам запевал, пока не вступил священник.
Всегда было понятно, что псалом этот имеет для него какое-то особое значение. Когда он пел его, то
Шли друг за другом короли
в величии и силе,
но даже листик не смогли
веленьем дать крапиве.
Об этом четверостишии он сказал, что там, где биология и естественные науки более не властны, справится только Бог.
Ты был словно в маленькой клетке, и стены надвигались на тебя, и все двери были закрыты. Хумлум и Аксель Фредхой давно сдались, и многие другие из тех, кого я знал. И много раз я сам был близок к этому. Но все-таки я держался – дольше, чем большинство, я старался изо всех сил. В воспитательном доме, когда меня сбросили с ивы, вскоре после того, как я там появился, и они долго выжидали, прежде чем поднять меня, я уже был близок к тому, чтобы плюнуть на все и вдохнуть воду. Однако и тогда я верил, что в конце концов меня поднимут к свету. Теперь эта уверенность пропала.
Я огляделся, чтобы последний раз попробовать собраться с мыслями, и увидел Августа, он сидел рядом с Фредхоем, совсем скрюченный.
Все-таки рано было сдаваться. Осталось еще одно дело – надо помочь ему. Если ты больше, чем другой человек, и менее ранимый, и можешь терпеть, когда тебя бьют, и если ты понял грандиозный план, ты должен помочь тому, кто меньше тебя самого.
Я огляделся в своей клетке, все двери были заперты. В отчаянии я стал думать об Иисусе.
Бог всегда казался похожим на Биля. Как правило, он казался очень далеким. Как правило, он занимался великим или малым. Таким, как небеса или крапива. Он очень редко обращался к тебе лично. А если обращался, то обычно для того, чтобы наказать.
Иисуса я до настоящего времени представлял себе таким, как Фредхой. Между высшей властью, Билем и Богом, должен быть своего рода переход, некий человек, который приходит с докладом,- Фредхой и Иисус.
Так было всегда. Сверху – ректор или управляющий, между ним и остальной школой – заместитель. Это был закон, возможно, закон природы.
Но тут мне в голову пришла другая мысль.
Молитвы и песни всегда учили наизусть, это было как с выучиванием дат наизусть, как с битвой при Пуатье, только проще, потому что помогали рифма и мелодия.
Как правило, слова были непонятны. Однако могло случиться так, что Биль вдруг ни с того ни с сего устраивал опрос по псалму. Когда он обнаруживал, что не все понимают смысл, он становился очень опасен. В таких случаях он обычно объяснял некоторые места, как, например, место про листок на крапиве. И тем не менее количество молитв и псалмов было так велико, что все объяснить было невозможно. То есть их учили наизусть, не очень-то понимая смысл.
Но иногда бывало, что ты вдруг сам по себе что-то начинал понимать. Что выученные наизусть слова становились дверью, которая неожиданно приоткрывалась.