Условно пригодные
Шрифт:
Вообще-то учителя почти никогда не говорили о своих семейных делах. Фредхой впервые коснулся этой темы.
Вот так вот взять – и поделить время. Почти по законам естественных наук.
Я попытался высчитать. Получалось, рождение Акселя должно было быть решением жены Фредхоя.
Все это я и пытался объяснить Августу. Трудно было сказать, слушает он или нет, я не решался говорить громко, а он к тому же все время ходил взад и вперед вдоль стен. Однако далеко он не отходил, только до того места, где начиналась кромешная тьма.
Когда я сделал паузу, он остановился.
– Я не об этом,-
Каково ему было? Да, наверное, никак особенно и не было, сказал я, прекрасно, пока не произошел тот случай в ящике для карт полгода спустя, и давай-ка пойдем дальше, нам еще надо кое-что успеть сделать.
Он не двигался с места, а стоял, положив руку на обмотку.
– Одежда очень плохо горит,- сказал он.
Да, сказал я, именно это и спасло Акселя, и давай-ка пойдем. Я попытался двинуться вперед со свечой, чтобы он пошел за мной. Но он повернулся ко мне. Он не смотрел прямо на меня, но я видел, что ему что-то надо сказать, хотя выдавить это из себя ему было очень тяжело. В воспитательном доме из-за плохой еды у всех часто бывал геморрой, происходящее сейчас вызывало в памяти те же ощущения: кровавый нарыв,- но все должно выйти наружу. Очень больно, но другой возможности нет.
– Я не буду терпеть все что угодно,- сказал он,- ни от кого. Они возвращаются домой, а ты лежишь в своей выдвижной кровати. Можно ведь было и сбежать, но тогда он почувствовал бы себя обманутым. Они начинают говорить. Обычно об оценках и рисунках. «Разрушение Иерусалима,- говорит она.- Займись наконец своим сыном». Она науськивает его, знаешь, так бывает?
Я ничего не отвечал.
– Он бросает горящие спички на одеяло. Надо лежать, делая вид, что спишь. Ничего не загорится – ткань плохо горит. Они приходят. Можно было бы убежать от них, но он бы чувствовал себя обманутым. Это должно быть, как…
– Достижение и награда,- говорю я.
– Вот-вот. Ему надо позволить поймать кого-нибудь, иначе будет совсем плохо. Он держит, а она бьет. Всегда вешалкой, по спине. Наконец чувствуешь только задницу, так вот. Почему-то вдруг вспомнилось. Не думай об этом.
Мы помолчали. Но он еще не все сказал.
– Я не буду терпеть все что угодно,- сказал он.- Я их предупреждал. Это было в последний раз.
Он начал дрожать.
– Я мог бы усыновить тебя,- сказал я,- когда мне исполнится двадцать один год, ты мог бы переехать к нам с Катариной.
Дрожь шла изнутри, но она была гораздо сильнее его маленького, хрупкого тела, я поставил свечу на трубу и потянулся, чтобы взять его за руку.
Все произошло слишком быстро, чтобы можно было успеть среагировать. Я услышал звук, прежде чем почувствовал боль,- он сломал мне мизинец. Хрустнуло так, как будто сломали карандаш. Мне пришлось опуститься на колени, когда появилась боль, а он не отпускал палец и продолжал его сжимать. Теперь он смотрел на меня в упор сверху вниз, думаю, он не узнавал меня,- это в нем победил другой Август, от первого почти ничего не осталось.
– Никто не имеет права трогать меня,- заявил он.
Сдавив мне палец, он заглянул мне в глаза, чтобы увидеть боль.
– Знаешь, как бывает под конец?- спросил он.- Под конец становится приятно. Когда она очень долго бьет, все становится чудесно, и хочется просить ее не останавливаться. Но тогда уже почти не можешь говорить. Просто отключаешься.
Я почувствовал, что сейчас потеряю сознание, и опустился на пол. Когда я поднял голову, он уже выпустил палец и замкнулся в себе. Он стоял у свечки, повернувшись ко мне спиной, и смотрел на огонь.
Я думал, что мы сможем вылезти через вентиляционное окно в нижней части южной лестницы, и мы его даже нашли, но оказалось, что оно было заделано проволочной сеткой. При других обстоятельствах я бы мог снять эту сетку, но теперь с таким пальцем это было невозможно.
Мы немного побродили по коридорам, там оказалось больше туннелей, чем, как мне помнилось, было изображено на том рисунке, большинство из них заканчивались тупиками, а в некоторых мы ходили по кругу, в какой-то момент мне пришлось сменить свечку.
О том, чтобы сдаться, не могло быть и речи – я отвечал за Августа. Когда я менял свечу, я стал терять его в темноте, тогда он взял меня за здоровую руку. Я не стал противиться, однако старался все время помнить о своих пальцах.
Наконец мы выбрались через спортивную яму для прыжков.
Учителем физкультуры в школе был Кластерсен, его приняли на работу за год до этого, раньше он был тренером всеми любимой сборной команды по гандболу, и у него была высокая квалификация. Он говорил, что на его тренировках мы будем в первую очередь укреплять мускулатуру и что за полгода мускулатура у всех нас станет очень развитой. Для этого особенно подходят упражнения на снарядах, утверждал он, и особенно важно научиться делать высокие махи и приземляться с большой высоты, поэтому он запретил использовать толстые маты: ведь если тренироваться босиком и использовать жесткие маты или прыгать прямо на пол, можно развить прекрасную мускулатуру. Однако вскоре произошло несколько несчастных случаев. Когда у мальчика по имени Коре Фрюман одновременно лопнули оба ахиллесова сухожилия, школа получила распоряжение о том, что необходимо использовать толстые маты и организовать яму для прыжков.
Яма представляла собой ящик размером четыре на четыре метра, глубина ее была три метра, она была встроена в пол. Ее сделали сразу же после того несчастного случая и должны были заполнить стружкой. Однако до этого дело так и не дошло, ее чем-то прикрыли, и никто ею не пользовался.
Через нее мы и вылезли – она была встроена в технические коридоры, внизу с одной стороны был люк. Из физкультурного зала мы выбрались на южную лестницу, по которой и поднялись наверх.
Было очень тихо. Мы как будто застали школу врасплох, поэтому она по-настоящему не функционировала, она была словно парализована.
И все же она бдительно следила за нами – это нельзя было не почувствовать. Впервые я понял, что само здание составляет единое целое с Билем. Стены наблюдали за нами.
Кстати, прикасаться к стенам не разрешалось. Прислоняться к стенам и дверным косякам запрещено, поскольку это приводит к преждевременному износу, об этом Биль как-то раз сам сообщил нам во время утреннего пения. Он всегда их защищал, а теперь они наблюдали за нами.
И все-таки мы поднялись наверх, я сделал это ради Августа. Я чувствовал, что закон о том, что надо всегда давать взамен, не мог быть законом природы. Когда люди слабы и беспомощны, как, например, Август, то тогда может возникнуть необходимость сделать для них что-нибудь, ничего не получая взамен. Сделать все, что возможно.