Условно пригодные
Шрифт:
Никогда и ничего, что хотя бы немного походило на метод.
Но метод необходим, именно он может гарантировать, что можно обсуждать что-либо честно и открыто, метод – это то, что можно передать другим, может быть, не таким личностям, как Йес Йессен или я, но, во всяком случае, таким, как Катарина или какой-нибудь учитель.
Но в мировой истории не существует никакого метода оценки качества комплексных явлений.
И тем более не существует его для того, что возникает в лаборатории.
И все-таки все берутся судить, что хорошо, а что плохо. Иногда их мнения почти совпадают. Например, никто,
Но так не бывает – с ума человек по собственному желанию не сходит. И если уж тебе на роду написано обладать средними способностями или чуть-чуть не дотягивать до этого уровня, то надо делать что-нибудь другое, чтобы все выдержать,- надо разработать стратегию.
Наверное, поэтому я обратился к мыслям об оценке.
Но если не существует никакого способа определить, что хорошо или что плохо, почему все ведут себя так, как будто он есть? Почему они могли с такой уверенностью раздавать звездочки и оценки, и делать записи в личных делах, и определять, у кого есть математические и художественные способности, и представлять Хумлума для перевода в дом для слабоумных Сентралмишон на улице Геронсвай, и назначать мне неопределенный срок в интернате Химмельбьергхус, потому что мои средние способности явились отягчающим обстоятельством? Если нет никакого метода, то почему все так уверены?
Катарина очень близко подошла к объяснению.
Первый раз, в кабинете Хессен, она всего лишь сказала о звездочках и времени. Но этого было достаточно. Для меня этого в каком-то смысле было достаточно на всю жизнь до настоящего момента.
Откуда она могла это знать – то, что никто так и не смог доказать,- почему что-то одно лучше другого?
Она наверняка раньше особенно не размышляла об этом. Если уж на то пошло, то мне кажется, я думал больше, чем она. Чем больше страх, тем больше задумываешься. И однако она оказалась ближе к правде, чем кто-либо другой.
Вероятно, обычно не думаешь о том, что ближе всего к истине, к этому нельзя прийти сознательным усилием, это просто чувствуешь. А чувствовать ведь можно, даже если тебе всего шестнадцать лет.
Пока она говорила о его рисунках, он встал.
– Я знал, что это заговор,- сказал он.
Я снова усадил его на стул.
– Нам надо возвращаться,- сказал я.- Мы ушли в туалет.
Он меня не слышал.
– А ты, сестренка,- спросил он.- А ты-то где во всем этом?
Я знал, что он имеет в виду: она из хорошей семьи, и у нее не может быть проблем, так зачем ей все это – вот что он имел в виду.
И все-таки она его поняла. Что ей надо что-то предложить ему взамен, если она хочет привлечь его на свою сторону.
– Страшно, когда люди вешаются,- сказала она,- что они доходят до такого, но ведь не должно же так быть.
Она говорила так, как будто мы понимали, о чем идет речь, и как будто Август знал все о ее матери. Она рассказывала, что вообще-то ее отец все время казался тихим и спокойным, после смерти матери он как будто стал ненавидеть дневной свет, если можно так сказать. Часто он вообще не вставал, а когда вставал, то просто сидел в ожидании, что день закончится. Он мог подолгу сидеть, глядя на часы. Как будто пытался заставить секунды идти быстрее. В конце концов он отправился на их старый хутор в Швеции, куда они ездили каждое лето, и там повесился – в гостиной.
– В дверном проеме,- сказала она,- совсем не обязательно должно быть высоко, чтобы можно было повеситься: он обвязал себе шею веревкой, а потом сел, а к веревке привязал груз, и она затянулась, остановив кровообращение, так что он потерял сознание и всем своим весом потянул ее – и тогда умер.
– Когда такое происходит,- сказала она,- и остаешься с этим, то необходимо что-то сделать.
– А почему ты все время говоришь о лаборатории? – спросил Август.
Она начала петь. Всего лишь несколько строчек из псалма – можно было подумать, что она сошла с ума,- эти стихи я хорошо знал, мы часто пели их по утрам, однако сейчас они звучали совсем по-другому.
Мое сердце всегда пребывает у колыбели Иисуса,
Именно там собираются мои мысли в целое.
Она пела в хоре, и все же было невероятно, что теперь звучит один ее голос.
– Вот тут-то мне и пришла в голову мысль,- сказала она.- Нужно иметь место, где можно собраться с мыслями. Как у тех, кто молится. А это трудно сделать здесь, в школе. Питер говорит, что все тут словно в стеклянных туннелях. Нет никакой возможности думать самостоятельно. Лаборатория – это место, куда никого не пускают, так что ты можешь спокойно размышлять и работать над своим экспериментом.
Она встала и начала ходить по комнате.
– Он уже идет, этот эксперимент. Сейчас урок, мы находимся в другом месте, не в том, что положено по плану, мы вышли из стеклянного туннеля. Эксперимент уже начался. С нами начинает что-то происходить, вы чувствуете? Что же это происходит? А происходит вот что: начинаешь беспокоиться, хочешь вернуться назад, чувствуешь, что время идет. Это ощущение – наш шанс, можно почувствовать и узнать что-то, что при других обстоятельствах мы бы не увидели. Как тогда, когда я специально опаздывала,- я вышла за пределы того туннеля, по которому всегда шла, я увидела Биля, я на что-то обратила внимание.
Август сидел выпрямившись, ничего не говоря, но все его тело слушало.
– Он тоже боится,- сказала она.
– При чем тут я? – спросил Август.
Она стояла у другой двери, рядом с зеркалом, на двери был замок, неизвестно было, куда она ведет. Она ответила ему совершенно искренне:
– Нам надо выяснить, почему они тебя взяли. Это совершенно непонятно.
Это было сказано без всякого злого умысла. Просто она говорила все то, что думала.
В громкоговорителе послышался какой-то звук, я сделал им знак и убрал носки. Звук был совсем слабый – ясно было только, что к нам кто-то подключился.