Усман Юсупов

Седов Геннадий

Следующим летом, едва Юсупов сам оправился после приступа лабиринтита, нелепо погиб в автомобильной катастрофе Хамид Алимджан, известный поэт, энергичный руководитель Союза писателей, положивший немало сил на то, чтобы принять и устроить эвакуированных из России писателей. Жаль было Хамида, жаль его жену, совсем юную поэтессу Зульфию, темноглазую, с ниспадающими на высокий лоб завитками черных волос.

Как каждый сильный человек, Юсупов знал единственное средство от невзгод и дум о них — работать. Он и работал, несмотря на все тревожные, не лишенные оснований предупреждения врачей, того же А. Л. Каценовича, к которому прислушивался свято, работал неистово, не щадя себя и других. Но справедливо замечено: Все значительное, подвиг в том числе, возникает как результат нечеловеческого напряжения физических, и духовных сил. Работа на износ не

изъян в характере, а изначальное свойство таланта и писателя (этот случай понятней; тут всегда вспоминается Бальзак), и политика, партийного руководителя. К тому же Юсупов нередко нагружал себя делами, которыми могли заниматься либо подчиненные, либо другие ведомства и учреждения, помимо ЦК. У него был проверенный, надежный аппарат, но таково уж было свойство юсуповской натуры: столкнется с неразумным указанием, с ошибочным частным решением, с тем, что называется недопониманием поставленных задач — и сам непременно влезет в вопрос, докопается до сути, а потом властью и авторитетом своим примет окончательное решение. То же, к примеру, распределение вездеходов — «газиков», в которых так нуждались все секретари сельских райкомов. В воину, да и в первые годы после нее их считали по пальцам, а во дворе одного из райкомов Юсупов увидел сразу три автомашины: списанный из армии «джип», еще вполне приличную «эмку» и новый «газик». Вскипел по-своему; велел представить сведения о распределении автомашин. «Наколесили вы здесь. Сам займусь». Но и сам, иначе быть не могло, где-то ошибся, дал опять не тому, кто более всех нуждался.

Другие обиды, без них в большом деле не бывает, забылись. Эта, с автомашинами, — нет. Впрочем, то был не единственный случай, когда ЦК и его первый секретарь принимали на себя несвойственные им функции: сами распределяли не только пресловутые «газики», но и тракторы, и культиваторы, и удобрения, — все, что было в трудную пору на вес золота. На XI съезде Компартии Узбекистана ЦК критиковали за это с трибуны. Прежде услышал Юсупов из уст того же Щербакова упрек еще и в автаркии. Смысл сразу понял, но все же велел отыскать в словарях это редко употребляемое слово. Товарищ, который принес словарь, осторожно посочувствовал: «Какой же вы, дескать, обособленец, Усман Юсупович?»

Он нахмурил брови, оборвал:

— Партия нас критикует за дело. Надо слушать и исправляться.

Многое переоценил, понял еще до XI съезда. Не искал себе оправданий, хотя мог бы сослаться на то, что в тяжкий и ответственный период попросту не было вопросов и дел, которые бы не имели отношения к политике, а значит, к ЦК. Мог бы напомнить и о другом: сколько раз, когда надо было принять рискованное решение, чреватое весьма и весьма серьезными неприятностями, он, Юсупов, а не кто другой, не человек, не коллективный орган, брал ответственность на себя. С тем же военным хлебом хотя бы. Его тогда всего-навсего отчитали, а попадись он под горячую руку, да еще самому…

Он сделал выводы — не случайно же все факты, которые приводились на съезде, относились к 1941–1946 годам. Но на критику не сетовал ни тогда, ни после. Готов был, если заслужил, понести любое наказание. Кстати, еще одна юсуповская черта: когда приезжали проверочные комиссии, требовал, чтобы им показывали все как есть, ничего не скрывая, не лакируя. Был случай, человек, не очень долго проработавший в ЦК, доложил не без довольства собой, как ловко составил он сводку для Центра: и все — правда, и не заметны изъяны.

— Оставьте, — сухо сказал Юсупов, изучил документы, а час спустя позвонил в отдел и сказал товарищу, что ему лучше уйти на практическую работу (тот был агрономом). Объяснил все же: — Партия стояла и стоит на правде.

Ради этой святой правды мог и брата родного не пощадить. Понимать это следует не фигурально.

Брат его, Исан Юсупов, всю жизнь прожил в том же Янгиюле, бывшем селении Каунчи, и неподалеку от него — в Чиназе и Шуралисае. Трудился сперва так же, как Усман и Назира, на том же хлопкоочистительном заводе; вступил в партию, его избрали секретарем заводской организации, потом был председателем райисполкома, а в годы войны — секретарем Янгиюльского райкома партии. Усман Юсупович роли в этом выдвижении, однако, не сыграл. Может, сыграла роль общая фамилия, но тут уж он был ни при чем. Случалось, Усман Юсупович помогал устроиться, рекомендовал на хорошую должность людей, которых знал. Исан — не в счет, а он боготворил старшего брата и — едва ли не первый признак заурядности — пытался подражать ему. Но в отличие от Усмана, вспылив, не в состоянии был мгновенно остановиться, трезво взвесить обстоятельства, даже прощения попросить, коль оказался виновен перед кем бы то ни было.

Исан надувался, как капризный ребенок, стоял упрямо на своем. Юсуповская решительность в нем обернулась самоуправством. Он научился требовать по-юсуповски, чтоб делалось дело. Он, казалось бы, тоже по-юсуповски не щадил себя: пропадал в полях с утра до ночи, знал только работу; прыгал, сутулый, небрежно одетый, с грядки на грядку, сам ковырялся в земле. Казалось бы, так же вел себя иногда и Усман, даже будучи секретарем ЦК. Но только со стороны это выглядело похоже. В том же Янгиюльском райкоме Усман мог в течение часа терпеливо, с непроницаемым лицом выслушивать доклад о положении дел в каждом из восьмидесяти колхозов, о том, какие и когда даны указания для исправления упущений и недостатков. Выходил, отправлялся надолго в поля, а затем секретари узнавали, что Юсупов проверял правильность каждого из этих указаний и то, как выполнялись они. Как вывод — хвалил («Продолжайте так же») или ругал («Плохо работаете: не слушают вас на местах. Формально указания даете, без знания дел») и приводил факты, красноречивей которых не найти. Он руководил партийным комитетом, Исан подменял собой звеньевого. Вытаскивал на свет божий, корил, кипел, грозил. Заботы о мелочах, об авторитете, а понимал он его как мгновенное и безусловное повиновение со стороны кого бы то ни было, поглощали все его дни, годы. Душу точило сознание, что вот не слушаются, обманывают его, Исана, даже в колхозе, которым он поставлен руководить, а Усману подчиняются беспрекословно все наркомы. Злился, командовал, нередко невпопад.

Многое от Юсупова скрывали, щадя его, но он не прощал случаев, подобных тому, когда Исан сорвал с распределителя на плотине замок и пустил воду, которая шла в Чиназ, к себе, на полив янгиюльских полей, а товарищ из ЦК, приехавший проверять жалобу чиназцев, рассудил, что лучше, дескать, замять дело, в котором замешан юсуповский брат.

— Какой ты уполномоченный партии? — в сердцах оказал Юсупов. — Тебя в шею гнать надо!

Руководителем райкома Исан был слабым, и Юсупов послал к нему вторым проверенного человека Николая Сидоровича Стройчука. Нередко ночью Николая Сидоровича будил звонок.

— Х-х, х-х!.. — слышалось знакомое придыхание в трубке, и дальше: — Здравствуй! Что у вас за семейные отношения с Юсуповым? Почему вы его покрываете? У него аппетит разгорелся, директора МТС избить хочет. Так вот: на бюро пусть вызывает, но безо всяких этих угроз: «Я тебя судить буду».

После первой же районной конференции Стройчук сменил Исана на посту первого секретаря.

Исан страдал вдвойне. Он очень дорожил мнением брата о себе, и, когда Юсупов, навестив мать, приглашал и Исана, тот был счастлив и радостно сообщал всем: «Помирились».

Айимнисо жила все в том же старом домике на полдороге между Янгиюлем и сахарным заводом. «Ая» — так называл ее и Юсупов, и все близкие — до глубокой старости трудилась. Была она искуснейшей вышивальщицей. В тяжкие годы жизни в Каптархоне ремесло ее единственно и спасало семью от голодной смерти. Сейчас вышивала тесьму для невесток, тюбетейки для внуков и внучек. Нет-нет к ней заезжали старшие из них, иногда жили подолгу, учась у нее певучему, образному народному языку; в городе такого не услышишь. Усман Юсупович, как все мы, был убежден, что вкуснее матери никто не готовит. В минуты усталости душевной, находил прибежище у нее. Сидел на айване, слушал неторопливые старушкины речи. Была ая не очень грамотна, но в жизни разбиралась, да и сама была к свое время активисткой: в родную Каптархону ездила агитировать женщин, чтоб сбросили паранджу.

— Мать для каждого из нас — святой человек, — Юсупов относил это ко всем матерям на свете. Виктор Орда — шоферская профессия никогда не склоняла его к сентиментальности — и сейчас рассказывает прерывающимся голосом о том, как в воину, если случалось ехать поездом в Москву, Усман Юсупович распоряжался, чтобы ко времени приезда в Оренбург — там жила мать Виктора — уже был накрыт стол. Он сам приглашал Дарью Федоровну в вагон, сидел вместе с ней за чаем, расспрашивал о житье-бытье. Не забывал сказать помощнику:

— Позвоните в обком. Пусть пришлют дежурную машину, отвезут старушку домой.

Последнее желание аи было, чтоб похоронили по-новому, в гробу. Умерла она в пятидесятые годы. Была свидетельницей и славы старшего, и той поры его жизни, когда он, уже немолодой человек, больше всего нуждался в слове матери: не по существу своих переживаний и нелегких дум — утешать себя не позволял даже ей, а в материнских речах, ничего особенно не значащих: о том, какой уродился нынче сочный виноград, о пользе гранатового сока, выпитого натощак (у Юсупова нашли диабет). Она была мастерица на вещи, согревающие душу.