Уст твоих бурный ветер
Шрифт:
– Через неделю научишься кататься, как шарик, - пообещал он.
– Да ты не бойся! Что ты как в омут бросаешься? Тебя не кувырок заботить должен, а что после него делать. Сворачивайся! Ноги, ноги к животу!
Кувырки вперед и назад, разные шаги, а потом и первые приемы - техники, как назвал их учитель - все слилось в сплошную карусель. Когда тренировка окончилась, девушка снова подумывала лечь под кустик и умереть. Останавливало лишь одно - ехидный взгляд Кумена и его наглая усмешка, которую тот посылал ей из-за спины инструктора. Немного отдышавшись, Элиза поклялась себе, что рано или поздно превзойдет этого гада по всем статьям. Вот тогда посмотрим, кому ухмыляться захочется!
Потянулись одинаковые дни. Поначалу Элиза, не привыкшая к четкому распорядку дня, умирала чуть ли не ежечасно. Боль в мышцах прекрасно дополнялась полной кашей в голове: Мира и Ленара, жена Джабраила, загружали ее таким количеством сведений, что те, казалось, лезут даже из носа. Объем пирамиды путался с площадью треугольника, а названия созвездий - с именами сто лет как пересохших рек. Карта, изначально тянувшая к себе, обещавшая захватывающие путешествия, превратилась в орудие пытки. Терпеливая Мира снова и снова повторяла названия племен и холмов, и Элиза добросовестно вторила ей, чтобы уже через минуту забыть их напрочь. Ленара, к которой иногда присоединялся сам Джабраил, только качала головой, слушая те невообразимые названия первоэлементов, которые Элиза выдумывала вместо забытых настоящих имен. В редкие перерывы между занятиями Элиза утаскивала к себе под навес свиток или книгу и пыталась запомнить незнакомые ранее слова чужих языков.
Я прихожу в себя от струи холодной воды в лицо. Слабо шевелюсь, пытаясь отклонить голову, помешать воде затечь в нос. По мерзкому вкусу на губах ясно, что ее набирали отнюдь не в горном роднике.
– Жив, парень?
– участливо спрашивает кто-то неопределенный. В глазах плавают разноцветные круги, но зрение постепенно проясняется. Надо мной склоняются двое, по виду - типичные бродяги.
В голове мутится, и что-то мне сильно не нравилось. Лица бродяг? Нет. Два добродушных нескладных мужичка. Что-то еще…
Затылок екает тупой тяжелой болью. С трудом удерживая стон, я высвобождаю из-под себя руку и осторожно щупаю голову. Мокро и… липко. Под пальцами слегка саднит - видимо, кожа рассечена. Боль нарастает и пульсирует в такт ударам сердца. Но череп не пробит, и за то спасибо. Кто же меня так, а? И за что?
– Я… жив… - рассаженные губы с трудом выговаривают слова.
– Спасибо… Кто?… Где?…
– Ну и слава Пророку!
– облегченно выдыхает тот, что повыше. Его пшеничные волосы грязными сосульками свисают на лоб, через левую скулу тянется короткий грубый шрам, мало не зацепивший глаз.
– А мы, вишь ты, топаем с Кочергой по тракту, а тут видим - телеги разбросаны, люди валяются, ты вот в бреду что-то бормочешь… Разбойнички, вишь ты, в здешних местах совсем распоясались, средь бела дня обозы грабят. Ну, а я, вишь ты, и говорю Кочерге…
– Уймись, Вишка!
– обрывает его второй, повыше и поуже в кости. Жидкая седая бороденка, подстриженные под горшок волосы, рваная рубаха, подпоясанная веревочкой.
– Не понимаешь - человеку по башке досталось! Ему сейчас отлежаться надобно, а не твое сорочье трещание слушать. Слышь, парень!
– Это он мне.
– Помирать не собираешься, а? Смеркается, поди-ка, надобно тебя подальше от мертвяков оттащить. Негоже среди мертвяков ночь коротать, негоже…
Удостоверившись, что я пока не помираю, двое незнакомцев подхватывают меня под руки и грубо волокут куда-то. Постепенно я прихожу в себя настолько, что сам начинаю переставлять ноги, а потом шагаю уже самостоятельно, лишь слегка придерживаясь за снова разговорившегося Вишку. Смеркается, но мои спутники не спешат устраиваться на привал, видимо, торопясь отойти от побоища подальше. Странно. Обычно разбойники не режут обозных, даже если те пытаются отбиваться. Порежешь - глядишь, родственнички обидятся, облаву устроить захотят. Барахлишко же заново нажить можно, дело житейское. Хотя в последнее время народ озверел. Голодно…
Но что же мне так не нравится? Смутное ощущение где-то глубоко внутри, что-то, не имеющее названия, не выражаемое словами. Надо прийти в себя…
Наконец мои спутники устало плюхаются прямо на обочину. Я валюсь рядом. Голова все еще пульсирует в такт сердцу, но уже слабее. Кожу саднит, но не беда. Череп наружу не глядит, и ладно.
Костер разжигать Кочерга с Вишкой не торопятся, отдуваются. Странно - я почти не запыхался. Может, потому, что на них полдороги ехал?
– Ну что, паря, - раздумчиво спрашивает Кочерга, - жив? Звать-то тебя как?
Внутри словно что-то щелкает. Смутное ощущение внезапно оформляется в четкое понимание. Так вода могучим потоком врывается в малейшую течь в дамбе, в мгновение ока размывая и разрушая ее до основания.
Кто я? Почему не помню ничего, что со мной произошло? Как я оказался посреди останков разгромленного обоза? Шел ли я с ним как тележник или как случайный попутчик? Или, может, я - разбойник, из тех, кто грабил обоз? Хотя нет, последнее вряд ли - на мне простая домотканая рубаха и портки, босые ноги и даже нет пояса, за который можно засунуть хоть плохонький нож. Машинально щупаю подбородок - трехдневная щетина, но не борода. Значит, я брился. Но местные смерды не бреются, это я помню. Я - благородный? Или смерд, но из другого княжества?
Почему я знаю про другие княжества, но не помню ничего о себе? Кто я?
Как меня зовут?
– Да уж, досталось тебе, паря, - констатирует Кочерга, сочувственно кивая при виде моего ошеломленного лица.
– Неужто и имя свое забыл? Ну, по башке кистенем получить - никому мало не покажется. У иного и черепушка бы треснула. Ладно, лежи давай. Утро вечера мудренее, авось да вспомнишь что. Слышь, Вишка, ты бы набрал какого-никакого хворосту, а? В темноте вечор коротать не хочется, мертвяки неподалеку. Мало ли что…
Я переворачиваюсь на спину, вытягиваюсь во весь рост и глубоко вдыхаю стремительно свежеющий воздух. Ошеломление проходит так же внезапно, как и наступило. Из глубины всплывает иное чувство.
Не надо паниковать. Все уладится. В нужное время все придет само.
– Твой отвар, почтенный Убугуй, - раб заискивающе улыбнулся. Глаза у старца, несмотря на белоснежную бороду, оставались молодыми и острыми. Его взгляд словно прокалывал насквозь. Рабу всегда становилось не по себе, когда старик со свитой проезжал через их деревню, и особенно - когда он останавливался здесь на ночь. Молчаливые стражи выглядели опасными, но старик выглядел куда хуже. Однажды раб запнулся и чуть не опрокинул ему на колени черный отвар из широкой медной чаши, но старик, хотя и глядел в другую сторону, небрежно-молниеносным движением поддержал поднос, так что ни капли отвара не выплеснулось на пол. Потом старец медленно повернул голову, и от его взгляда раб отшатнулся, словно от удара плетью. Весь вечер он старался не попадаться приезжим на глаза, и старик так и не произнес ни слова, но видевший ошибку раба хозяин трактира все равно жестоко выпорол его.
Вот и сейчас старик принял у него чашу, даже не взглянув, словно раб был пустым местом. Да он и был пустым местом, старый, еле таскающий ноги, с давно спаленной беспощадным южным солнцем когда-то белой кожей. Уже скоро стражники придут за ним, ударят по голове дубиной и за ноги оттащат труп подальше в степь… Раб вздрогнул и поспешил скрыться. Лучше пусть это случится позже, чем раньше, а знатный гость вполне мог потребовать его головы за любой проступок.
Тот, кого в деревне знали как Убугуя, был не в духе. С самого утра у него ломило спину и хрустело в боках. Сорок пять лет - не шутка. А еще за последнюю неделю к ним не пришел ни один заказчик. Плохо. Младшие уже начали коситься на него, шептаться по углам. Если все продолжится именно так, ему недолго оставаться главой организации, несмотря на свои заслуги. Нужно срочно что-то придумать, но что? В голову, как назло, не лезло ни одной умной мысли. Скука и неизвестность томили старика.