Уста и чаша
Шрифт:
Лето еще не настало, была весна; но не мягкая весна с нежными зефирами, как во "Временах года" * Томсона, а суровая весна с восточным ветром, как во временах года Джонсона, Джексона, Диксона, Смита и Джонса. Резкий ветер скорее пилил, чем дул, а когда он пилил, опилки вихрем крутились по пильне. Каждая улица превращалась в пильню, но верхних пильщиков там не было; каждый прохожий был подручным, и в глаза и в нос ему летели опилки.
Повсюду носилась загадочного происхождения бумажная валюта, циркулирующая по Лондону в ветреную погоду. Откуда она берется и куда девается? Она виснет на каждом кусте, трепещет на каждом дереве, застревает в электрических проводах, льнет ко всем заборам, мокнет у каждого колодца, жмется к каждой решетке, дрожит на каждой лужайке, напрасно ищет приюта за легионами чугунных перил. Этого нет в Париже, где ничего не пропадает даром, хотя город богат и полон роскоши: там из нор выползают удивительные человеческие мураши и подбирают каждый клочок. Там ветер поднимает одну только пыль. Там зоркие глаза и голодные желудки собирают урожай даже с восточного ветра, — даже он приносит им какую-то прибыль.
Ветер пилил, и опилки кружились вихрем. Кусты заламывали руки, горько жалуясь на солнце, соблазнившее их цвести, молодая листва чахла, воробьи, как и люди, раскаивались в своих ранних браках, все цвета радуги можно было видеть не среди весенней флоры, а на лицах людей, которых пощипывала и покусывала весна. А ветер все пилил, и опилки все кружились.
Когда стоит такая погода и весенние вечера слишком долги и светлы, чтобы можно было запереться от них, город, который мистер Подснеп так вразумительно именовал Лондоном, Londres, Лондоном, выглядит всего хуже. Черный крикливый город, сочетающий в себе все свойства коптильни и сварливой жены; пыльный город, унылый город, без единого просвета в свинцовом своде небес; город, осажденный подступившими к нему болотными ратями Эссекса и Кента. Таким представлялся он двум школьным товарищам, когда, покончив с обедом, они уселись курить перед камином. Юный Вред ушел, слуга из кофейни ушел тоже, исчезли тарелки и блюда, уходило и вино — но по другому направлению.
— Ветер здесь воет, словно на маяке, — произнес Юджин, мешая в камине. — Да и то на маяке, верно, было бы лучше.
— Ты думаешь, нам не надоело бы? — спросил Лайтвуд.
— Не больше, чем во всяком другом месте. И там не пришлось бы тащиться на выездную сессию. Впрочем, это уже личное соображение, чистый эгоизм с моей стороны.
— И клиенты не приходили бы, — добавил Лайтвуд. — В этом соображении нет ничего личного, никакого эгоизма с моей стороны.
— Если бы маяк стоял на необитаемом острове среди бурного моря, продолжал Юджин, покуривая и глядя на огонь, — леди Типпинз не могла бы добраться до нас, или, еще того лучше, попробовала бы добраться и утонула. Не было бы приглашений на свадебные завтраки. Не было бы возни с прецедентами *, кроме одного самого нехитрого прецедента: поддерживать свет. Любопытно было бы наблюдать крушения.
— Но, с другой стороны, — намекнул Лайтвуд, — такая жизнь могла бы показаться несколько однообразной.
— Я уже об этом думал, — отвечал Юджин, словно он и вправду рассматривал предмет по-деловому, со всех точек зрения, — но это было бы определенное и ограниченное однообразие. Оно не шло бы дальше нас двоих. А для меня еще вопрос, Мортимер, не легче ли вытерпеть настолько определенное и настолько ограниченное однообразие, чем безграничное однообразие наших ближних.
Лайтвуд засмеялся и заметил, передавая другу бутылку:
— У нас будет случай проверить это летом, катаясь на лодке.
— Не совсем подходящий, — со вздохом согласился Юджин, — но мы попробуем. Надеюсь, мы сможем терпеть друг друга.
— Так вот, насчет твоего почтенного родителя, — сказал Лайтвуд, возвращаясь к тому предмету разговора, который они хотели обсудить особо: всегда самая скользкая тема, уходящая из рук, словно угорь.
— Да, насчет моего почтенного родителя, — согласился Юджин, усаживаясь глубже в кресло. — Мне лучше было бы говорить о моем почтенном родителе при свечах, поскольку эта тема нуждается в искусственном блеске; по мы поговорим о нем в сумерках, согретых жаром уолл-зендского * угля.
Он опять помешал в камине и, когда угли разгорелись, продолжал:
— Мой почтенный родитель нашел где-то в соседнем поместье жену для своего мало почтенного сына.
— С деньгами, конечно?
— С деньгами, конечно, иначе и искать не стоило. Мой почтенный родитель — позволь мне на будущее время заменить эту почтительную тавтологию сокращением М. П. Р., что звучит по-военному и отчасти напоминает о герцоге Веллингтоне *.
— Какой ты чудак, Юджин!
— Вовсе нет, уверяю тебя. Так как М. П. Р. всегда весьма решительно устраивал (как это у него называется) судьбу своих детей, определяя профессию и жизненный путь обреченной на заклание жертвы с часа рождения, а иногда и раньше, то и мне он предназначил стать адвокатом, чего я уже достиг (хотя и без огромной практики, которая мне полагалась), и жениться, чего я еще не сделал.
— О первом ты мне не раз говорил.
— О первом я тебе не раз говорил. Считая себя не совсем на месте в роли юридического светила, я пока что воздерживался от семейных уз. Ты знаешь М. П. Р., но не так хорошо, как я. Если бы ты знал его не хуже, он бы тебя позабавил.
— Почтительно сказано, Юджин!
— Как нельзя более, можешь мне поверить, и со всеми чувствами преданного сына по отношению к М. П. Р. Но он меня смешит, тут уж ничего не поделаешь. Когда родился мой старший брат, всем нам было, разумеется, известно (то есть было бы известно, если б мы существовали на свете), что он унаследует фамильные дрязги — при гостях это называется фамильным достоянием. Но перед рождением второго брата М. П. Р. сказал, что "это будет столп церкви". Он действительно родился и сделался столпом церкви, довольно-таки шатким столпом. Появился на свет третий брат, гораздо раньше того времени, какое он назначил моей матушке, но М. П. Р., нисколько не растерявшись, тут же объявил его кругосветным мореплавателем. Его сунули во флот, но кругом света он так и не плавал. Я дал знать о себе, и моя судьба была тоже устроена, блистательные результаты чего ты видишь своими глазами. Моему младшему брату исполнилось всего полчаса от роду, когда М. П. Р. решил, что ему суждено быть гением механики, и так далее. Потому я и говорю, что М. П. Р. меня забавляет.
— А касательно этой леди, Юджин?
— Тут М. П. Р. уже не забавляет меня, потому что я отнюдь не намерен касаться этой леди, скорее напротив.
— Ты ее знаешь?
— Вовсе не знаю.
— Может быть, тебе лучше повидаться с ней?
— Любезный Мортимер, ты изучил мой характер. Разве я могу поехать к ним с таким ярлыком: "Жених. Выставлен для обозрения", и встретить там девушку с ярлыком в том же роде? Я готов на все, что угодно М. П. Р., и даже с величайшим удовольствием, но только не жениться. Да разве я смогу это вытерпеть? Я, которому все так скоро приедается, постоянно и неизбежно?
— Ты вовсе не так последователен, Юджин.
— В отношении скуки я самый последовательный из людей, уверяю тебя, отвечал его достойный друг.
— Да ведь ты только что распространялся о преимуществах однообразной жизни вдвоем.
— На маяке. Сделай милость, не забывай условия. На маяке.
Мортимер опять засмеялся, и Юджин, улыбнувшись впервые за все время разговора, словно найдя в себе что-то забавное, стал опять мрачен, как всегда, и, раскурив сигару, сказал сонным голосом:
— Нет, ничего не поделаешь: одно из пророчеств М. П. Р. должно остаться неисполненным. Несмотря на все мое желание угодить родителю, ему суждено потерпеть фиаско.
Пока они разговаривали, за потускневшими окнами стемнело, а ветер все пилил, и опилки все крутились. Кладбище внизу погружалось в глубокую смутную тень, и тень эта уже подползала к верхним этажам домов, туда, где сидели оба друга.
— Словно призраки встают из могил, — сказал Юджин.
Он постоял у окна, раскуривая сигару, чтобы ее аромат показался ему еще приятней в тепле и уюте, по сравнению с уличным холодом, и уже возвращался к своему креслу, как вдруг остановился на полдороге и сказал: