Уста и чаша
Шрифт:
Какое-то оскудение бывает свойственно домам, если в них не кипит жизнь (словно эта жизнь их питает) и здесь оно было очень заметно. Лестница, балюстрада, перила казались иссохшими, словно обглоданными до костей; такими же казались стены, дверные косяки и окна. Скудная мебель являла тот же вид и, распадаясь в прах, усыпала бы все полы густым слоем пыли, если б здесь не наводили чистоту; эти полы, все потемневшие и в прожилках, были изношены, как лица стариков, проживших всю свою жизнь в одиночестве.
Спальня, где прижимистый старик перестал цепляться за жизнь, осталась в том же виде, что и при нем. В ней стояла старая дрянная кровать с четырьмя колонками, без полога, с железными зубцами наверху, словно на тюремной стене, покрытая старым лоскутным одеялом. Там стояла и накрепко запертая старая конторка с покатым верхом, похожим на злой и скрытный лоб; возле кровати — неуклюжий стол с кривыми ногами, а на столе шкатулка, в которой когда-то лежало завещание. У стены — несколько стульев в лоскутных чехлах, под которыми долгие годы не сохранялась, а выцветала понемногу более ценная обивка, не радуя ничей глаз. Между всеми этими предметами наблюдалось большое фамильное сходство.
— Комнату сохранили в таком виде, Роксмит, на случай, если приедет сын, — сказал мистер Боффин. — Одним словом, все в доме сохранялось точно так, как оно перешло к нам, пока сын не увидит и не одобрит. Даже и теперь ничего не меняется, кроме нашей комнаты внизу, где мы с вами только что сидели. Когда сын в последний раз в жизни приезжал домой и последний раз в жизни виделся с отцом, это было скорее всего вот в этой самой комнате.
Секретарь, осматривая комнату, остановил взгляд на боковой двери в углу.
— Еще одна лестница, — объяснил мистер Боффин, отпирая дверь, — она ведет во двор. Мы сойдем по ней; может быть, вы захотите посмотреть двор, а нам это по дороге. Когда сын был еще совсем ребенком, то к отцу он почти всегда ходил по этой вот лестнице. Он очень боялся отца. Бывало, сидит на лестнице, а войти не смеет, бедняжка; много раз я это видел. Мы с миссис Боффин часто утешали его, когда он сидел с книжкой на этой лестнице.
— Да! И его бедную сестру тоже, — сказала миссис Боффие. — А вот здесь, где стену освещает солнце, они как-то померились ростом. Это их детские ручки написали имена на стене, просто карандашом; но имена все еще здесь, а их, бедняжек, уже нет на свете.
— Надо нам позаботиться об именах, старушка, — сказал мистер Боффин. — Надо нам позаботиться об именах. Чтобы они не стерлись при нас, а если бог даст, то и после нас. Бедные дети!
— Да! Бедные дети! — вздохнула миссис Боффин.
Они отворили дверь внизу, выходящую во двор, и постояли на солнце, глядя на буквы, нацарапанные нетвердой детской рукой на уровне двух или трех ступеней. В этом простом напоминании о загубленном детстве и в ласковых словах миссис Боффин было нечто такое, что растрогало секретаря.
Потом мистер Боффин показал новому управляющему кучи мусора и среди них ту, которая досталась ему по завещанию еще до того, как он получил все остальное.
— Нам бы и этого довольно, — сказал мистер Боффин, — если бы бог пощадил его молодую жизнь и избавил от печальной смерти. Остального нам не нужно.
Секретарь смотрел с интересом и на сокровища двора, и на дом снаружи, и на ту отдельную пристройку, в которой, по словам мистера Боффина, они жили вместе с женой в продолжение многих лет их службы. И только после того, как мистер Боффин показал ему все чудеса «Приюта» по два раза подряд, секретарь вспомнил, что у него есть еще дела в другом месте.
— Мистер Боффин, у вас не будет никаких приказаний относительно этого дома?
— Нет. Роксмит. Никаких.
— Может быть, вы сочтете дерзостью с моей стороны, если я спрошу, не намерены ли вы продать его?
— Разумеется, не намерен. В воспоминание о нашем старом хозяине, о его детях, о нашей службе, мы хотим сохранить «Приют» так, как он есть.
Секретарь обвел кучи мусора таким выразительным взглядом, что мистер Боффин поспешил сказать, словно в ответ на его замечание:
— Ну да, это дело другое. Их я могу и продать, хотя жаль будет, что местность лишится такого украшения. Без насыпей она будет плоская, как блин. И все-таки не скажу, чтобы я собирался их навсегда тут оставить для одного только вида. Торопиться с этим не стоит: больше я сейчас ничего не могу сказать. Я знаток не во многом, Роксмит, но по части мусора я знаток. Я могу оценить эти кучи мусора с точностью до последнего пенса, знаю, как их выгоднее продать, знаю тоже, что, если они постоят на месте, вреда от этого не будет. Вы загляните к нам завтра, будьте так любезны.
— Буду заходить каждый день. И чем скорее я смогу вас переселить в новый дом, тем больше вы будете довольны, сэр, не так ли?
— Не то чтобы мне было так уж к спеху, — ответил мистер Боффин, — но если платишь людям за срочную работу, так хочется знать, что у них и в самом деле работа не стоит на месте. А вы как думаете?
— Совершенно так же! — ответил секретарь и с этим удалился.
— Ну, если я теперь уломаю Вегга, то все дела у меня будут в порядке, — сказал себе мистер Боффин, обходя двор положенное число раз.
Человек криводушный, разумеется, забрал в руки человека в высшей степени прямого. Низкий, конечно, одержал верх над великодушным. Надолго ли — это вопрос другой: мы видим каждый день, что такие победы бывают, и даже самим Подснепам не отмахнуться от этого факта. Бесхитростный Боффин так запутался в сетях коварного Вегга, что сам себя считал большим интриганом, когда думал, как бы ему еще больше облагодетельствовать Вегга. Ему казалось (так искусно действовал Вегг), что он действует втайне от Вегга, когда Вегг хитростью заставлял его действовать именно так, как нужно было Веггу. Таким образом, в это утро, мысленно обращаясь к Веггу с самой умильной улыбкой, он был не вполне уверен, не упрекнет ли его Вегг за то, что он повернулся к нему спиной.
Вот почему мистер Боффин провел несколько тревожных часов, дожидаясь наступления вечера и прихода Вегга, который с легкостью ковылял на деревянной ноге по всей Римской империи. К этому времени мистер Боффин глубоко заинтересовался судьбой великого полководца, которого сам он именовал Вылезарием, но, быть может, более известного миру и любителям классической древности под именем Велизария. Даже карьера этого знаменитого воина до некоторой степени утратила интерес для мистера Боффина по сравнению с вопросом, как ему загладить свою вину перед Веггом. Вот почему, как только литературный джентльмен напился и наелся до того, что весь раскалился докрасна, и уже взялся было за книгу, прочирикав, как обычно: "А теперь, мистер Боффин, мы начнем разрушаться и падать", мистер Боффин остановил его: