Устал рождаться и умирать
Шрифт:
Ворота усадьбы начали разбирать на дрова для домен в годы «большого скачка», и с тех пор вместо них зияла пустота, уродливая, как рот беззубого старика. И мне было очень удобно незаметно пробираться туда.
После трёх перерождений память Симэнь Нао подыстёрлась, но когда я видел Лань Ланя, который по-медвежьи неуклюже ковылял лунными ночами работать в поле, когда слышал постанывания Инчунь — у неё ломило суставы, а также ссоры и ругань Цюсян с Хуан Туном, меня охватывала безотчётная тревога.
Грамотей я изрядный, но почитать самому никак не удавалось. Мо Янь, паршивец этакий, сидит с «Цанькао сяоси» в руках весь вечер напролёт, листает газету туда-сюда, то про себя, то вслух читает или, бывало, закроет глаза и излагает на память. Не щадил своих сил, негодник, нудил и нудил, просто невмоготу. Уж наизусть газету выучил, глаза красные, лоб чёрный от копоти, но держался изо всех сил, как же — за общественное масло для лампы платить не надо. Через него я и набрался сведений о том, что происходило в семидесятые годы на земном шаре, и стал свиньёй весьма осведомлённой. Знаю, например, что в аэропорт Пекина на окрашенном в серебристый, голубой и белый цвета
Вот струю своей юной поросячьей мочи я и направил в широко открытую пасть Дяо Сяосаня. «Хоть зубы тебе помою, ублюдок!» — думал я, глядя на его грязно-жёлтые клыки. Горячая моча ударила сильно, и хотя я старался контролировать её, но попало ему и в глаза. «Вот тебе ещё и глазные капли, каналья, моча дезинфицирует — эффект не хуже, чем от хлоромицетина», — мелькнуло в голове. Этот гадёныш Дяо Сяосань почавкал, мочу проглотил, громко расхрюкался и выпучил глаза. Надо же, и впрямь чудодейственная жидкость, мёртвых к жизни возвращает. Стоило моей струйке прекратиться, как он сел, потом вскочил и попытался сделать пару шагов. Зад у него болтался туда-сюда, как хвост бьющейся на отмели рыбины. Прислонившись к стене, он тряхнул головой, словно после глубокого сна, а потом прорычал:
— Ну, Хряк Симэнь, мать твою эдак!
От того, что этот тип знает, что я — Хряк Симэнь, я просто оторопел. После стольких перерождений я, честно говоря, не так часто мог связать себя с оставшимся в прошлом, обиженным судьбой Симэнь Нао. Да и среди деревенских тем более не могло быть того, кто знал бы моё происхождение и историю. Как этот прибывший с гор Имэншань дикий ублюдок мог назвать меня Хряком Симэнем, остаётся неразрешимой загадкой. Но преимущество на моей стороне, и об этом необъяснимом факте лучше забыть! Хряк Симэнь так Хряк Симэнь. Хряк Симэнь — победитель, а ты, Дяо Сяосань, — побеждённый.
— Послушай, Дяо, — сказал я, — сегодня я преподал тебе небольшой урок, но считать унижением то, что ты испил моей мочи, не стоит. Благодарить надо, кабы не она, ты бы сейчас уже не дышал. А не дышал бы, то и не видать бы тебе завтрашних торжеств. А если свинья не увидит завтрашних торжеств, считай, зря на свет народилась! Так что тебе благодарить надо — не только меня, но и японских интеллектуалов, которые придумали уринотерапию, и Ли Шичжэня, и Мо Яня, что пыхтит над «Цанькао сяоси» по вечерам. Кабы не все эти люди, лежать бы тебе сейчас закоченелому. Кровушка застыла бы в жилах, и вши, которым сосать нечего, с твоего трупа разбежались бы. Вши, они хоть с виду тварь безмозглая, а на деле очень даже спорая. Не зря в народе говорят, что вши, они и летать умеют. А ведь крыльев у них нет, как им летать-то? Но то, что они по ветру быстро перемещаются, — истинная правда. Вот помри ты, они бы на меня перепрыгнули, тут мне и хана. Вшивому хряку стать царём никак не получится. В этом смысле мне тоже не хотелось, чтобы ты подох, я и хотел вернуть тебя к жизни. Давай-ка катись назад к себе в загон вместе со своими вшами. Откуда пришёл, туда и возвращайся.
— Пащенок, — заскрипел зубами Дяо Сяосань, — на этом между нами ещё не всё кончено. Настанет день, я тебе покажу, что такое имэншаньская свинья. Хочу, чтобы ты знал: для тигра вовотоу [157] не еда; ещё узнаешь у меня, что у местного духа земли [158] елда каменная.
Про елду духа земли рассказывает паршивец Мо Янь в своих «Записках о новом камне». Там этот негодник повествует об одном бездетном каменотёсе, который подвигся на доброе дело: вытесал из твёрдого голубоватосерого камня фигуру местного божества земли и установил в храме на краю деревни. Божок из камня, елда, естественно, тоже каменная. На следующий год жена каменотёса родила ему круглощёкого мальчика. В деревне все говорили, что это ему воздаяние за добро. Сын каменотёса вырос и стал свирепым разбойником, бил отца, поносил мать, вёл себя как зверюга последняя. Когда каменотёс ползал по улице, волоча искалеченную ногу — сын сломал ему её ударом палки, — люди невольно вздыхали от избытка чувств. Мол, вот уж неисповедимы и обманчивы дела мирские, воздаяние с возмездием, и те такое тёмное дело, что и не разберёшь.
157
Вовотоу(вотоу) — пресные лепёшки из кукурузной муки, приготовленные на пару.
158
Имеется в виду божество земли из народных верований. В каждой китайской деревне был храм местного божества-покровителя с его фигуркой из глины или камня.
Угрозы Дяо Сяосаня я оставил без внимания.
— Ну-ну, — сказал я, — почтительно ожидаю, готов принять вызов в любое время. Двум тиграм в горах не ужиться, двух самцов осла к одной кормушке не привяжешь, пусть у духа земли елда каменная, у супружницы его штуковина тоже, поди, не из глины. Царь на свиноферме может быть лишь один. Рано или поздно сойдёмся в смертельной схватке. Сегодняшнее не считается, сегодня злоба на злобу, подлость на подлость. В следующий раз всё будет по-честному, чтобы всё справедливо, прозрачно, чтобы твоё поражение было признано полностью и безоговорочно. Можем выбрать несколько старых свиней в арбитры, — чтобы знали правила состязания, обладали большой эрудицией, отличались добропорядочностью и благородством и вели дело по справедливости. А теперь, уважаемый, попрошу покинуть моё жилище. — И я поднял переднюю ногу в жесте любезного приглашения. Копытце поблёскивало в отсветах костра, словно вырезанное из яшмы высшей пробы.
Я-то думал, что этот дикий ублюдок покинет моё жилище каким-нибудь удивительным способом, но он заставил меня испытать жестокое разочарование. Скукожившись, он протиснулся в отверстие между стальными прутьями ограды у входа в загон. Труднее всего было просунуть голову, решётка раскачивалась и гудела. Наконец голова прошла, а за ней, естественно, пролезло и тело. Понятно, так он через ограду и проникает. Это собакам и кошкам присуще протискиваться через дыры — ни одна порядочная, уважающая себя свинья не пойдёт на такое. Раз уж ты свинья, изволь есть и спать, спать и есть, производить навоз для хозяина, нагуливать для него вес, а потом отправляйся к мясникам. Или делай, как я: развлекайся на все лады, пока не заметят и не удивятся. Словом, после того, как Дяо Сяосань протиснулся через решётку, как дворняга паршивая, я уже смотрел на него свысока.
ГЛАВА 25
Большой чиновник ведёт возвышенные речи на оперативном совещании. Диковинная свинья показывает на кроне абрикоса необыкновенные способности
Прошу простить, что до сих пор не поведал о таком великолепном событии как оперативное совещание по свиноводству. К его проведению все члены коммуны в деревне готовились целую неделю; а я рассказу о нём посвящаю целую главу.
Начну со стен свинофермы. Их заново выкрасили белой известью, якобы для дезинфекции, и исписали большими красными иероглифами лозунгов о свиноводстве и о мировой революции. Кто писал лозунга? Ну а кто ещё способен на такое, кроме Цзиньлуна? У нас в Симэньтуни самых талантливых из молодых двое: один — Симэнь Цзиньлун, другой — Мо Янь. Хун Тайюэ про них так говорил: у Цзиньлуна талант делать всё открыто и честно, а у Мо Яня — по-хитрому и скользкими путями. Мо Янь был младше Цзиньлуна на семь лет, и, когда Цзиньлун уже блистал, Мо Янь набирал силу, как толстый побег бамбука, ещё не пробившийся из-под земли. В то время никто не обращал на этого негодника внимания. Урод уродом, ведёт себя странно, постоянно вздор какой-то несёт, не разберёшь. Всем надоел, никто его не жаловал, даже дома дурачком почитали. Старшая сестра как-то даже спросила у матери, тыча ему в лицо: «Мам, а, мам, он и вправду твой сын? Может, его бросили, а отец подобрал, когда собирал навоз за рощей шелковицы?» Старшие братья и сёстры Мо Яня и ростом вышли, и на лицо приятны, не уступают Цзиньлуну, Баофэн, Хучжу и Хэцзо. «Когда я его рожала, — вздыхала мать, — отцу привиделся во сне чертёнок, тащивший за собой большую кисть для письма. Он вошёл к нам в дом и на вопрос, откуда он, ответил, что, мол, из преисподней, служил секретарём у владыки Ло-вана. Пока твой отец размышлял над приснившимся, из внутренних комнат донёсся плач младенца, и вышедшая повитуха радостно сообщила хозяину дома, что его супруга родила мальчика». Думаю, по большей части эту историю его мать придумала, чтобы в деревне к нему получше относились, ведь подобные истории часто встречались в популярных народных сказаниях. Если вы поедете в деревню Симэньтунь — теперь это уже открытая экономическая зона города Фэнхуанчэн, и на месте, где когда-то простирались поля, теперь высятся постройки, не похожие ни на китайские, ни на западные, — там легенда о Мо Яне как о переродившемся секретаре владыки Яньло ещё имеет широкое хождение. Семидесятые годы прошлого века были временем Цзиньлуна, Мо Янь выдвинется на первые роли только через десять лет. А теперь у меня перед глазами Цзиньлун. Готовится к совещанию по свиноводству и с кистью в руке малюет на белой стене лозунги. В синих нарукавниках и белых перчатках. Хучжу из семьи Хуан носит за ним ведро с красной краской, у Хэцзо ведро с жёлтой, и краской несёт далеко вокруг. Раньше лозунги в деревне всегда писали мелом, а на этот раз — краской, потому что в уезде на совещание выделили достаточно средств. Работал Цзиньлун со вкусом, макал большую кисть в красную краску, выводил иероглиф, потом малой кистью и жёлтой краской подрисовывал золотистый контур. Иероглифы так и бросались в глаза, словно помада и тени на напудренном лице красавицы. Стоявшие позади зеваки без конца восхищались его мастерством. Шестая тетушка Ма, близкая подружка У Цюсян и ещё большая распутница, кокетливо вздохнула:
— Ах, братец Цзиньлун, будь я лет на двадцать помоложе, вот уж расстаралась бы, чтобы твоей женой стать. А не женой, так наложницей!
— До тебя и в наложницы очередь не дошла бы! — вставил кто-то.
Та уставилась сияющими глазками на Хучжу и Хэцзо:
— Верно, с такими прекрасными, как феи, сестрёнками, до меня и в наложницы очередь не дошла бы. Не сорвать ли тебе эти два цветочка, братец? Будешь тянуть, гляди, как бы другие не узнали их свежесть!
Сёстры Хуан зарделись. Цзиньлун тоже чуть смутился и, подняв кисть, пригрозил: