Утраченные иллюзии
Шрифт:
— Как все понимают, — сказал Лусто, заметив тонкую усмешку на устах присутствующих.
Люсьен не мог обнаружить своей злобы, но пот проступил под его доспехами.
— Хорошо, я прочту, — сказал Дориа с царственным жестом, означавшим широту его милости. — Если твои сонеты на высоте девятнадцатого века, милый мальчик, я сделаю из тебя большого поэта.
— Если он столь же даровит, как и прекрасен, вы рискуете немногим, — сказал один из прославленных ораторов палаты, беседовавший с редактором «Конститюсьонель» и директором «Минервы».
— Генерал, — сказал Дориа, — слава — это двенадцать тысяч франков на статьи и тысяча экю на обеды: спросите у автора «Отшельника». Если господин Бенжамен Констан пожелает написать статью о молодом поэте, я тотчас же заключу с ним договор.
При слове «генерал» и имени знаменитого
— Лусто, мне надобно с тобою поговорить, — сказал Фино. — Мы встретимся в театре! Дориа, я принимаю предложение, но при одном условии! Идемте в ваш кабинет, побеседуем.
— Побеседуем, дружок, — сказал Дориа, пропуская Фино вперед и жестом давая понять ожидавшим его десяти посетителям, что он занят.
Он уже собирался исчезнуть, как вдруг нетерпеливый Люсьен остановил его.
— Вы взяли мою рукопись; когда ждать ответа?
— Зайди, мальчик, дня через три или четыре, тогда увидим.
Лусто увлек Люсьена, не дав ему времени раскланяться с Верну, Блонде, Раулем Натаном, генералом Фуа и Бенжаменом Констаном, книга которого «Сто дней» только что появилась. Люсьен вскользь успел рассмотреть его изящную фигуру, белокурые волосы, продолговатое лицо, умные глаза, приятный рот, короче сказать, весь облик того человека, который двадцать лет был Потемкиным при г-же де Сталь, боролся с Бурбонами после борьбы с Наполеоном и которому суждено было умереть сраженным своей победой.
— Что за лавочка! — вскричал Люсьен, садясь подле Лусто в кабриолет.
— В Драматическую панораму. Живей! Получишь тридцать су, — сказал Этьен кучеру. — Дориа пройдоха, в год он продает книг на полтора миллиона франков, а то и более. Он как бы министр от литературы, — отвечал Лусто, самолюбие которого было приятно польщено, и перед Люсьеном он изображал великого мастера. — В алчности он не уступит Барбе, но размах у него шире. Дориа соблюдает приличия, он великодушен, но тщеславен; что касается ума — это вытяжки из всего, что вокруг него говорится; лавка его — любопытное место. Тут можно побеседовать с выдающимися людьми нашего времени. Тут, дорогой мой, за один час юноша почерпнет больше, нежели за десять лет кропотливого труда над книгами. Тут обсуждают статьи, тут находят темы, завязывают связи с влиятельными и знаменитыми людьми, которые могут оказаться полезными. Нынче, чтобы выдвинуться, необходимо заручиться знакомствами. Все — случай, как видите! Самое опасное — философствовать, сидя в своей норе.
— Но какая наглость! — сказал Люсьен.
— Пустое! Мы все потешаемся над Дориа, — отвечал Этьен. — Если вы нуждаетесь в нем, он будет вас попирать; он нуждается в «Журналь де Деба», — Эмиль Блонде заставляет его вертеться волчком. О! Если вы войдете в литературу, вы еще не то увидите. Неужто я вам не говорил?
— Да, вы были правы, — отвечал Люсьен. — Я страдал в этой лавке более, нежели ожидал по вашим предсказаниям.
— К чему страдать? То, что мы оплачиваем нашей жизнью, — наши сюжеты, иссушающие мозг, созданные в бессонные ночи, наши блуждания в области мысли, наш памятник, воздвигнутый на нашей крови, — все это для издателей только выгодное или убыточное дело. Для издателей наша рукопись — вопрос купли и продажи. Для них в этом — вся задача. Книга для них представляет капитал, которым они рискуют; чем книга лучше, тем менее шансов ее продать. Каждый выдающийся человек возвышается над толпой, стало быть, его успех в прямом соотношении с временем, необходимым для оценки произведения. Ни один издатель не желает ждать. Книга, вышедшая сегодня, должна быть продана завтра. Согласно этой системе издатели отвергают книги содержательные, требующие высокой, неторопливой оценки.
— Д’Артез прав! — вскричал Люсьен.
— Вы знаете д’Артеза? — сказал Лусто. — По моему мнению, нет ничего опаснее одиноких мыслителей, подобных этому юноше, воображающих, что они могут увлечь за собою мир; эти фанатики совращают мечтателей, которые питают свое воображение самообольщением, уверенностью в своих силах, что свойственно всем нам в юности; эти люди с посмертной славой препятствуют нам выдвигаться вперед в том возрасте, когда продвижение возможно и полезно. Я предпочитаю систему Магомета, который, приказав горе придвинуться к нему, затем воскликнул: «Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе!»
Эта острота, представившая
Драматическая панорама помещалась на бульваре Тампль, напротив улицы Шарло, ныне на этом месте стоит жилой дом; то была очаровательная театральная зала, и хотя на ее подмостках впервые выступал Буффе, единственный из актеров, унаследовавший искусство Потье {108} , а также Флорина, актриса, стяжавшая пять лет спустя громкую славу, все же там погибли, не добившись ни малейшего успеха, две антрепризы. Театры, как и люди, покорствуют своей судьбе. Драматическая панорама соперничала с Амбигю, Гетэ, Порт-Сен-Мартен {109} и с театрами водевилей; она не могла устоять против их происков, будучи ограничена в правах и в выборе пьес. Авторы не желали ссориться с существующими театрами ради театра, жизнеспособность которого казалась сомнительной. Однако ж дирекция рассчитывала на новую пьесу, в духе комической мелодрамы, молодого автора, по имени дю Брюэль, сотрудничавшего с кем-то из знаменитостей, но утверждавшего, что пьеса написана им лично. Эта мелодрама была написана для Флорины, до той поры статистки театра Гетэ. Она целый год служила там на выходных ролях и, хотя была замечена, ангажемента получить все же не могла, и Панорама, так сказать, похитила ее у соседа. Там впервые выступала и другая актриса — Корали. Когда друзья вошли в театр, Люсьен подивился могуществу печати.
— Этот господин пришел со мною, — сказал Этьен, и все контролеры склонили головы.
— Вам будет трудно найти место, сударь, — сказал старший контролер. — Свободна только ложа директора.
Этьен и Люсьен бродили по коридору, вели переговоры с капельдинерами.
— Идем на сцену, поговорим с директором, он даст нам свою ложу. И я тебя представлю героине вечера, Флорине.
По знаку Лусто служитель при оркестре вынул ключик и открыл потайную дверь в толстой стене. Люсьен последовал за своим другом и внезапно из освещенного коридора попал в ту темную лазейку, которая почти во всех театрах служит путем сообщения между зрительной залой и кулисами. Затем, поднявшись по сырым ступенькам, провинциальный поэт очутился за кулисами, и перед его глазами открылось диковинное зрелище. Узкие подпорки для декораций, высота сцены, передвижные стойки с кенкетами, декорации, вблизи столь безобразные, размалеванные актеры в причудливых одеяниях, сшитых из грубых тканей, рабочие в замасленных куртках, канаты, свисающие с потолка, подобранные задники, режиссер, разгуливающий в шляпе, отдыхающие фигурантки, пожарные — весь этот шутовской реквизит, унылый, грязный, омерзительный, мишурный, весьма мало напоминал то, что Люсьен видел из зрительной залы, и удивлению его не было предела. Шел последний акт тягучей мелодрамы «Бертрам», — пьесы, написанной в подражание одной трагедии Мэтьюрина {110} , высоко ценимой Нодье, лордом Байроном и Вальтером Скоттом, но не имевшей успеха в Париже.
— Давайте вашу руку, коли не желаете свалиться в люк, опрокинуть себе на голову лес, разрушить дворец или зацепиться за хижину, — сказал Этьен Люсьену. — Скажи, мое сокровище, Флорина у себя в уборной? — спросил он актрису, которая в ожидании выхода на сцену прислушивалась к репликам актеров.
— Да, душенька! Спасибо, что замолвил за меня слово. Это тем более мило, что Флорина приглашена в наш театр.
— Смотри, деточка, не упусти выигрышной минуты, — сказал ей Лусто. — Бросайся на сцену, воздев руки! Произнеси с чувством: «Остановись, несчастный!»Ведь нынче сбор две тысячи.
Люсьен подивился на актрису, которая мгновенно преобразилась и вскричала: «Остановись, несчастный!»— голосом, леденящим кровь. То была другая женщина.
— Таков театр! — сказал ему Лусто.
— Такова в литературном мире лавка Дориа в Деревянных галереях, такова газета — настоящая кухня, — отвечал его новый друг.
Появился Натан.
— Ради кого вы тут себя утруждаете? — спросил Лусто.
— В ожидании лучшего я пишу для «Газэтт» {111} о маленьких театрах, — отвечал Натан.