Утреннее море
Шрифт:
В гостиной стоял резкий запах — сандала и чего-то еще. Вито он не понравился.
Видимо, Али был очень богат. Дом изнутри выглядел странно — возможно, из-за того, что свет проникал очень скупо. Казалось, это не жилище, а мавзолей.
Когда они вспоминали о том случае с пчелами, Али встал и вытянул руки, как тогда, изображая туарегское чучело.
Анджелина улыбнулась и выставила ладонь:
— Сколько пальцев?
Али тоже улыбнулся — правда, слегка печально — и сказал, что теперь видит хорошо благодаря бифокальным линзам. Он снял очки и потер глазницы, кости которых были развиты, точно черепные. Затем взглянул на Анджелину.
— Близорукость — то, что я больше не могу себе позволить.
У Али были приятные манеры и длинные ухоженные руки. Он рассеянно клал ногу на ногу, оставляя на полу один из мокасинов темно-желтого цвета, без каблука.
Глаза его меж тем смотрели пристально и проницательно. Взгляд Али чем-то напоминал весь этот неподвижный дом со стоячим, как в бункере, воздухом.
Настало время обеда. Женщины подали большую тарелку шурпы. Оказалось, что старшая — первая жена Али, а та, что помоложе, — вторая. Она была в европейской одежде — синем костюме довольно непривлекательного вида. На безымянном пальце сверкал бриллиант, крупный, как булыжник. Младшая курила сигарету за сигаретой и выглядела печальной по сравнению с толстушкой в покрывале, чьи глаза блестели от любопытства. Проходя мимо мужа, старшая слегка склонялась перед ним.
Анджелина не спрашивала у Али про его жен — только смотрела.
Тот объяснил, что его вторая жена — египтянка.
— Она не любит оставаться дома, хочет путешествовать, но я слишком занят.
Анджелина сказала, что она развелась, но других мужей, кроме первого, у нее нет. Али улыбнулся. Последовала долгая пауза.
— Ты читаешь стихи, как раньше?
Али помолчал, потом ответил, что он по-прежнему много читает, но исключительно на политические темы. Он работает на государство, служит Ливии, посвятив этому свою жизнь.
Анджелина обвела взглядом гостиную: кирпичный пол с эмалью, нанесенной кистью, высокие окна, выходящие на балкон.
— Такое чувство, что я уже была тут…
Али выглядел задумчивым: может быть, он устал от своих гостей. Глаза его напоминали двух насекомых, засохших под стеклами очков.
Он предложил Анджелине и Вито попробовать какой-то необычный мед.
Анджелина спросила, не из его ли собственных ульев этот мед, подумав, что Али занялся пчеловодством, но тот покачал головой.
— Это горький мед из Киренаики. — Он бросил долгий взгляд на Вито. — Тебе нравится?
Нет, Вито не нравилось.
Черты лица Али стали жесткими. Он улыбнулся. Один зуб сбоку был золотым.
— Предки нашего каида умерли в Киренаике, в итальянском лагере. Ты знаешь об этом?
Али встал, давая понять, что пришло время прощаться.
Шукран. Спасибо.
И только позже, на улице, глядя на двор и белые оконные решетки, Анджелина вспомнила, что в этом особняке раньше жили итальянцы. Может быть, семейство Ренаты, ее подруги — еврейки из Падуи.
Она стала расспрашивать Намека, а тем временем официант разливал мятный чай, отдаляя носик чайника от крошечных чашек размашистым и выверенным движением. Молодой гид огляделся, будто его могли арестовать в любой момент. Он опасался подслушивающих устройств и осведомителей. Но по безлюдной площади гулял лишь легкий ветерок с моря. Намек хорошо знал Али: тот был большой шишкой в «Мухабарат» — секретной службе Каддафи. Его подразделение на огромной скорости проносилось по улицам города, пугая народ. Агенты Али забирали противников режима у них дома, рано утром. Иногда по телевизору показывали списки предателей и фрагменты допросов, чтобы устрашить людей. А во время рекламных пауз задержанных избивали. Глаза их становились все более печальными и отсутствующими. От них требовали признаний, выдачи имен. Затем их перевозили в тюрьму Абу-Салим или бросали в подземелья за городом, где они умирали. Намек был бербером, и многие его родственники подверглись преследованиям. Вождь ненавидел берберов: они не имели права говорить на своем языке, пользоваться своим алфавитом. Многие из них уже не возвращались после ареста. Под пытками их заставляли повторять: Я грязная крыса, Да здравствует Муаммар! пока несчастные не сходили с ума. Пьяные бойцы милиции насиловали студенток, в карманах форменных курток у них всегда имелись «виагра» и презервативы.
Анджелина встала и ненадолго отлучилась.
Когда она вернулась, черты лица ее были искажены, словно она с кем-то боролась и тот оставил на ней отметины.
Вито вспомнил о той записке, оставленной на кухне: Пробить эмоциональную стену.
Что там, за стеной?
УТРЕННЕЕ МОРЕ
Фарид сворачивается клубком, прижавшись к матери. Он больше не жалуется, организм его обезвожен. По ногам и рукам бегут мурашки, раньше Фарид смеялся от этого, но теперь мурашки забрались внутрь. Может, это и значит — оказаться в лапах истории?
Джамиля чувствует, как ее сын становится невесомым. Сперва она говорила ему: Спи, теперь старается сделать так, чтобы он не заснул. Она рассказывает ему про мальчика, который вырастет и станет большим. Это выдумка, как и все такие рассказы.
Вода закончилась уже давно.
Губы мальчика высохли и потрескались, как доски баржи. Джамиля смотрит на его рот — темную, безводную щель, — склоняется к сыну и вливает ему в рот немного своей слюны. Море превратилось в шахту, сомкнувшуюся у них над головой, в обитель дьявола. Поверхность его глубин солона. Джамилю охватили страх и отчаяние. Отныне она ждет лишь, когда свершится их судьба. Последний из ликов истории. Джамиля вглядывается в этот лик: ввалившиеся щеки среди соленых брызг, там, где нет уже никакого горизонта. Только море. Спасительное море, ставшее мокрым огненным кольцом. Черным сердцем.
Она приберегла деньги для поездки: динары Омара, евро и доллары дедушки Мусы, рваные, пропитанные потом. Вместе с остальными она отдала сбережения за плавание на барже, которой никто не управляет. Только пластиковый глазок бутылки и канистры с соляркой, почти пустые. Никто не знает моря, лишь немногие смогут удержаться на его поверхности. Они — дети пустыни.
Парень из Сомали бредит. У него кожная болезнь: кровавые гнойники, которые он постоянно расчесывает. Его бьет лихорадка, он извивается, будто одержим злым духом. Он совсем раздет, и дико видеть голого парня, пытающегося перебраться через других пассажиров. Те устали от больного и с удовольствием вышвырнули бы его с баржи. Слышны громкие разговоры о том, что все сомалийцы — пираты.
Сомалиец сплевывает за борт и вопит, что в его болезни виноваты море, белая дрянь в водах близ Могадишо, баки с отходами в трюмах затонувших судов из богатых стран. Он размахивает руками так, будто в них мачете. Раньше он делал древесный уголь: рубил деревья, складывал их в яму, засыпал ее песком. Парень смеется, говорит, что все погибнет, что для животных не останется ни деревьев, ни пастбищ. Виноват уголь. Никто не думает о будущем, все заботятся лишь о том, как прожить сейчас. Пусть даже ценой уничтожения родной земли. Бедняки не могут думать о будущем. Парень смеется, говорит, что они страшно торопятся продать свой древесный уголь, суют его в мешки еще тлеющим, и оттого на кораблях иногда случаются пожары. Он воет, скребет свое тело, катается по палубе, как раскаленный уголь. Затем поднимает ракетницу и выпускает последнюю ракету. Та улетает — на этот раз в небо, невероятно высоко, по идеальной дуге из цветных искр.