Утреннее море
Шрифт:
Христианское кладбище подвергалось осквернению множество раз, человеческие останки использовались в жутких ритуалах. Поиски продолжались до темноты. На кладбище росло высокое дерево, корни которого оплели могилы. Может быть, прах младенца послужил пищей для этого векового растения. Ничего лучше придумать было нельзя.
Затем бабушка расплакалась, перед глазами у нее все поплыло, но, похоже, ей вовсе не хотелось вытирать слезы. Зрелище было тягостным. Вито подумал, что плачущие старики — это страшная несправедливость. И большей несправедливости в мире не существует.
В руках он держал букет подсолнухов, которые уже успели слегка увянуть. Что с ними делать? Вито сломал цветы — то, что от них осталось, — и положил их у ограды: пучок желтоватых глаз, казалось вырванных у испорченных кукол.
Прежде чем возвратиться в гостиницу, они заглянули на базар. Стучащие молотками медники, красная хна, черные финики, наркотики. Две женщины, казалось, витают где-то в другом мире. Анджелину, точно какой-нибудь лоскут, подхватила толпа. На ней было синее покрывало, купленное, чтобы войти в мечеть Драгут.
Лишь тогда Вито понял, что имел в виду дедушка Антонио, рассказывая об изголодавшихся людях, которые покидали насиженные места. О голодных бедняках, поселенцах, беженцах. О жадных до завоеваний правителях.
Вито объелся кускусом, приправленным пряностями.
На другой день они наняли гида по имени Намек — студента университета, выглядевшего намного моложе своих двадцати двух лет. Для Вито это было облегчением: наконец-то нашлось с кем поговорить. Слегка сумасбродный Намек оказался симпатичным парнем, любителем искусства и альпинистом. Они отправились в края берберских деревень и археологических раскопок, к Лептис-Магне, к морю.
Дорога шла мимо итальянских сельских крепостей: калитки, распахнутые в пустоту, здания, помеченные красным, — «под снос», заброшенная железнодорожная станция. Кто возместит украденное?! — воскликнула бабушка. — У нас были оливковые рощи. У нас были друзья. У нас была своя история.
Лишь незадолго до отъезда мать принялась разыскивать Али. Она нашла каучуковое дерево, под которым они встречались, от него остался лишь кривой ствол с твердыми темными наростами. И старый загородный дом из белесых кирпичей.
Но от ульев и всего остального не осталось и следа. Дом был покинут людьми. Дверь с гнилыми торчащими планками, зачем-то запертая на ржавую защелку. За дверью виднелось темное, словно стойло, помещение, отделанное майоликовыми плитками — многие уже выпали. Сквозь дыры в стенах лился свет. Повсюду росли индийские фиги, а провалившаяся крыша стала приютом для птиц.
На посыпанной песком площадке ребята гоняли мяч. Анджелина обратилась с вопросом к старухе, закутанной в шерстяной балахон. Сидя на автомобильном сиденье посреди выжженной земли, та завертывала в бумажные кульки порох для празднования Мавлида, дня рождения пророка.
Впервые Вито услышал, как его мать говорит по-арабски. Этот необычный голос, казалось, издавался другим горлом. Старуха затрясла головой. Выяснилось, что старый пчеловод Газел давно умер. Али жил в центре Триполи, в охраняемой зоне.
Намек отвез их к дому в бывшем еврейском квартале, но входить внутрь не стал. Покачав головой, он сказал, что подождет их в баре у Часовой башни, снаружи, за столиком под зонтом.
В темную дверь был вделан металлический глазок. По ту сторону послышались какие-то звуки: за ними следили. Анджелина кашлянула и пригладила волосы, глядя на глазок. Затем дверь, придерживаемая цепочкой, отворилась, в щели показался кончик носа. Раздался голос, приглашающий войти.
Оказалось, что он принадлежит полной женщине, чье покрывало, видимо, было наспех замотано вокруг головы. Женщина провела их в гостиную с высоким расписным потолком. Два больших окна, выходивших на улицу, были прикрыты ставнями. Из близлежащей мечети доносился крик муэдзина, сзывавшего к полуденной молитве. Было неприятно видеть в старом здании современную безвкусную обстановку: мебель с пластмассовыми накладками, кожаные диваны с широченными ручками.
Анджелину и Вито пригласили сесть. Другая женщина, помоложе, принесла поднос с разноцветными газированными напитками: поддельный оранжад, поддельная кока-кола.
Они прождали около часа, созерцая темный плазменный экран телевизора, стоявшего на стеклянном столике рядом с декоративным растением. В дверь иногда просовывались головы детей разного возраста, но ни один из них не переступал через порог.
Наконец появился Али, элегантно одетый, но, видимо, все это время не выходивший из дома. Вито не понимал, зачем надо было заставлять их ждать так долго. Али оказался статным, высоким мужчиной с густыми черными усами: ни единого седого волоса, ни одной пролысины. На нем были куртка песочного цвета и темно-желтые летние мокасины.
Он протянул руку Анджелине.
Потом уселся — но не на диван рядом с ними, а на стул с высокой жесткой спинкой — и скрестил длинные тонкие ноги.
Говорил он на хорошем итальянском.
Али вел себя вежливо, но твердо. Каждая из его впалых щек была прорезана глубокой, как шрам, морщиной. Приятный глубокий голос звучал меланхолично. В какой-то момент он сказал несколько слов по-арабски, которых Вито не понял, — но это походило на упрек.
Мать как-то сразу съежилась. Не находя себе места на диване, она забилась слишком глубоко, отчего ее поза казалась неестественной.
Али больше не барабанил пальцами по столику. Теперь он смотрел на Анджелину в упор. Оба вспоминали о детских годах, о прыжках в море с площадки у замка.
Анджелина не спросила, почему Али не сдержал своего обещания. Впрочем, и она позабыла о нем.
А может, и не позабыла, подумал Вито, глядя на мать.
И тут же разозлился. Ведь если бы не Каддафи, Анджелина выросла бы здесь, и его самого не было бы. Мать ездила бы на прогулки в пустыню, с глазами, подведенными сурьмой, мимо нефтяных вышек и небоскребов, на джипе цвета грязи, сидя возле этого араба с лицом-маской.