Утреннее море
Шрифт:
Девочка, беременная арабской подушкой.
Али стоял с ними все то долгое время, пока они ожидали прохождения пограничного контроля. Какому-то мальчику-инвалиду пришлось выбраться из кресла-коляски: он качался, стоя на своих культях, словно одна из тех ящериц, которых жарят и едят туареги в пустыне.
Анджелина принялась посасывать нити подаренной ей подушки, сжимать их стучащими зубами. Подушку вырвали у нее из рук и вспороли штыками. Что они рассчитывали найти внутри подушки, пропитанной потом и слюной испуганной девочки? Банкноты, драгоценности, наркотики?
В море полетели маленькие серые перья, достигая подножия замка, до которого когда-то они доплывали вдвоем. На дне, среди песка и водорослей, тонких, как вуаль, залег белый каменный окунь. Анджелина помахала ему с корабля — и ему, и минаретам, и высоким пальмам на корсо Сичилия, и Красному замку.
Анджелина знает, что такое начинать все заново.
Возвращаться назад и не видеть ничего, кроме моря.
Твои корни поглотило море — без всякого на то разумного основания.
Анджелина приучила себя к неразумности людей. Диктатор в тюрбане и солнечных очках выглядел непонятным и чуждым. Это лицо, эти волосы вроде облитых чернилами пауков…
Одиннадцать лет Анджелина была арабкой. Все это было лишь на время.
А потом — словно удар ногой в живот.
Есть нечто особенное в месте твоего рождения. Не все это знают. Это знает лишь тот, кого силой оторвали от места его рождения.
Пуповина, похороненная в песке.
Боль, заставляющая тебя ненавидеть все, что делаешь.
Ты потерял ориентировку в пространстве, звезду, которая вела тебя, за которой ты шел сквозь раскаленный мрак тех ночей, совсем не черных.
Какое-то время Анджелина не знала, кто она теперь. Ей дали прозвище Триполина.
Триполийцы. Те, у кого внутри рваные лохмотья.
Потерявшие все, согнанные в лагеря беженцев — в Кампании, Апулии, на севере. Очереди перед сортирами, у каждого в руках — туалетная бумага. Шлепанье тапочками по грязи. Спагетти в пластмассовых коробочках. Телевизор на раскладном стуле. Стоянка лжетуристов. Транзитная зона, где останавливается жизнь.
Для самых старших начать все сначала было немыслимо.
Семье Анджелины повезло больше других: их разместили в приморском пансионе.
Полуподвальная столовая, зеленоватые стены. Булки в пакетах. Мармелад: желатиновые кубики цвета грязи. Отец засовывает салфетку в пластмассовый кружок. Они — пансионеры, которые ничего не платят. Работница столовой кричит, что надо поторапливаться. Анджелина с матерью ночью бредут в ванную, как два призрака.
Где был тот пансион? На пришедшем в упадок безжизненном курорте. Недостроенные виллы. Место ссылки бандитов.
Санта растягивается на дорожной раскладушке.
Антонио идет по бетонному пандусу. Это въезд в гараж. Автомобили, всегда делающие один и тот же крутой поворот.
Тощие руки в рубашке с короткими рукавами, разглаженными утюгом, — как два сломанных крыла.
На подоконнике рядком лежат лимоны — источник витаминов.
Анджелина вспоминает детскую площадку без единого дерева. Качели, которые не поднимаются вверх. Качалку с двумя сиденьями. Анджелина сгибает и разгибает ноги наподобие лягушки. Ей хочется, чтобы на другом конце тоже сидел кто-нибудь.
Ей хочется, чтобы песок попадал в глаза, в волосы.
Где кафе «Гамбринус», где кино под открытым небом, где гулянья на площади Италии? Где все ее друзья?
Никто с ними не здоровается: они не знают здесь никого.
Вонь от мусоросжигательной печи, запах жженой резины. Они ложатся спать под этот запах, проникающий в комнату. Ароматические свечи закончились. Они покупают в универмаге свечи фабричного изготовления, пахнущие лимоном. Санта говорит, что это ненастоящий воск, что это гадость.
Отец говорит, что все это — временное решение.
Потом государство выделило им квартиру — на Сицилии. Казалось, настало время возрождения.
Черная коробка. Окна, за которыми видна стена. Портовый район, вдали от центра.
Родители так и не привыкли к новому жилищу. Они ели сардины из банки, смотря в телевизор. Все было незнакомым, и они были незнакомы всем и вся.
Безмолвные, как изваяния из песка.
Отец уходил, чтобы поискать работу. Анджелина вспоминает, как мать дотрагивалась до него сзади, обмахивая спину. Антонио оборачивался: Что такое? Я испачкался?
Санта провожала его до двери и потом стояла, глядя в узкий темный пролет, на уходящие вниз ступени. Она осторожно вдыхала запах других существ, варившихся в этом котле. Запах подливки из кабачков.
Словно мышка, она ждала, когда можно будет выскользнуть наружу.
В этой новой жизни не было человеческих лиц — только грубо орущие силуэты, которым не было до новоприбывших никакого дела.
В Триполи обитало множество нищих — по большей части старых берберов в замызганных галабеях, с дырками на месте пуговиц. Но многие были неграми — калеками, бежавшими из мест массовой резни. Санта не пускала нищих в мастерскую, но обязательно давала им что-нибудь: черствый хлеб, свечу на ночь.
Теперь они сами стали бедняками. Белыми бедняками, эмигрантами. Теперь у каждого из них взгляд пропащего человека.
Они поднимают глаза лишь для того, чтобы найти подтверждение своего существования в других людях, идущих по улице.
Семидесятые годы, разобщенный мир. Диаспора беженцев никого не интересовала. Грязный след эпохи колониальных захватов, о которой не хотели вспоминать.
Настоящей ссылкой было это: невозможность найти понимание ни в ком.
Антонио носил с собой черную пластмассовую барсетку, набитую документами, потрепанными от стояния в очередях, от объяснений, во время которых у него потели ладони. Приходилось то и дело показывать бумаги, доказывая, что он — репатриант.